Экзистенциализм. Возраст зрелости

Далее: тайна зла. Зло – это не проблема. Зло не вовне, не где-то далеко. Зло всегда во мне, и я спрашиваю себя же (кого же еще?): почему я зол? Опять тут христианская идея первородного греха.

Смерть есть тайна. Как можно исследовать смерть? Любовь есть тайна. Тайна Бытия, тайна Бога, тайна зла, любви, смерти. Вы, конечно, сейчас спросите у меня: а разве нельзя превратить тайну в проблему? Нельзя научно подойти ко всем этим вопросам? К сожалению, можно, говорит Марсель. Можно опустить тайну в проблему. Можно осушить тайну до проблемы. Можно упростить и выхолостить тайну до проблемы. И это ужасно. Когда о Боге начинают говорить как о вещи. Когда Бытие превращают в объект. Когда весь мир становится объектом, и человек тоже объективируется в сциентистском дискурсе. Понятно, что Марсель спорит с неотомизмом. Он обвиняет его в том, что тот вырождается, превращая Бога и Бытие в проблему. Доказывает бытие Бога. Как будто это нужно и возможно делать!

Давайте для примера возьмем два случая: смерть и любовь. Можно ли сделать смерть не тайной, а проблемой? Увы, да. Превратим смерть в объект научного познания. Есть ведь и такая наука о смерти – патологоанатомия. Только она занимается не смертью, а всего лишь… трупами! Вот пример, когда мы смерть превратили из тайны в проблему. Но что осталось? Только труп. А тайна не решена. Опыт смерти личностен и не передаваем. «Дальше – тишина», как у Шекспира. Вот пример, когда таинство вырождается в проблему.

Или любовь. Например, великий писатель Стендаль. Все вы наверняка читали его замечательный трактат «О любви». Он написал гениальное глубокомысленное исследование. Он сделал любовь предметом, объектом. Он показал, как любовь (вообще любовь!) развивается, «кристаллизуется». Но когда ты любишь сам, ты внутри любви. Ты не отделяешь любовь от себя. Одно дело, когда ты, подобно Стендалю, как ботаник со скальпелем, изучаешь любовь, как дуб или клен, и совсем другое, когда тебе умирать, ты влюблен, ты ощущаешь собственное зло, ты встречаешься с Богом, ты переживаешь себя как часть Бытия! Марсель очень глубоко и тонко, на разные лады обобщил, договорил, додумал проблему объективации, отчуждения, с которой борется весь экзистенциализм. И в этом, по-моему, его огромный вклад в философию. Вот некоторые примеры различия тайны и проблемы.

Последнее, что хочу сказать, завершая этот сюжет. Еще одна тема, еще одна тайна, которая волновала и неустанно интересовала Марселя. Здесь он не одинок. Тема, которая была одной из главных на протяжении всего его философского пути – это тайна телесности. Причем, именно человеческой телесности. Я и мое тело, как я соотношусь с ним? Задумайтесь: как вы соотноситесь с вашим телом? Вот тайна тайн! Мое отношение к телу таинственно. Или, как еще называет ее Марсель, тайна инкарнированности. (От слова «инкарнация» – воплощение.) Тело – это то, через что я включен в Бытие. Но тело глубоко таинственно. Сказать, что я есть мое тело, неправильно, наверное. Я не есть тело. Сказать, что я имею тело, тоже неправильно.

Я не тождествен телу, но я не обладаю телом как какой-то вещью. Вот тайна телесного, включенности человека в мир. С одной стороны, тело может быть предметом обладания. С другой стороны, может быть чем-то существенно болғ ьшим. Это тайна, тайна того конкретного и очень важного, через которое человек включается в мир, приобщается к миру, хотя не сводится к миру. А с другой стороны, легко можно превратить свое тело в вещь. Мое тело – моя вещь, мой инструмент. Это первый фундаментальный пример обладания.

(Замечу в скобках, что, с одной стороны, параллельно с Марселем размышляет обо всем этом еще один знаменитый французский экзистенциалист и феноменолог – Морис Мерло-Понти. Тема телесности у него станет главной.) С другой стороны, подумайте вот о чем. Тело отчуждается от человека – через систему здравоохранения, через систему государственного контроля, через тюремную и пыточную систему, через государственный контроль за репродукцией, через моду и медицину, через прививки и армию. Марсель очень много размышлял над этим. Дальше это все, как вы уже поняли, растет и развивается в мысли Фуко. Что с нашим телом делают бюрократические структуры? Как они его конструируют, им манипулируют, отчуждают? Параллельно с Мерло-Понти, задолго до Мишеля Фуко, на которого, как и на Рикера и Фромма, очень сильно повлиял Габриэль Марсель, французский экзистенциалист разворачивает свои размышления о человеческой телесности как тайне, как проблеме, как чем-то таинственном и как объекте манипуляции.

Итак, вот эта ключевая антитеза: тайна – проблема, таинство (мистериальность) и проблемность; она сразу вводит нас в философский мир Марселя. В мир, где нет объективации, нет субъект-объектности. Через тайны и проблемы мы вошли в мир, в котором человек слит с Бытием, связан, вступает в диалог с другими людьми, с Богом. Сопричастен, не противопоставлен, не доминирует, не конкурирует, не отчуждает, не отчуждается. Это мир диалогический. Мир встречи. Мир диалога, мир связи. Следующая важнейшая базовая антитеза, которая, наряду с тайной и проблемой, определяет философию Марселя: быть и иметь. Вот эту тему потом блестяще разовьет Эрих Фромм. Но наметит ее Марсель, одна из главных работ которого так и называется: «Быть и иметь» (или «Бытие и Обладание», переводят по-разному). Это два модуса человеческого существования. Понятно, что за темой «быть и иметь» скрывается то, что на языке Гегеля и Маркса называется отчужденное – неотчужденное, на языке других экзистенциалистов, Хайдеггера или Сартра, – подлинное – неподлинное или аутентичное – неаутентичное. Все здесь сплелось. Все сочеталось. Можно быть, а можно иметь – вот два способа нашей включенности в мир. Вот на этих двух полюсах все у Марселя формируется. Установка на бытие: встреча, творчество, сопричастность, свобода, солидарность, подлинность. Установка на обладание: отчуждение, неподлинность.

Человек, жаждущий обладания, создает вокруг себя зону отчуждения, в которую, как пылесосом, начинает втягивать все вещи и всех людей. Причем, что очень важно, тело в этом случае – первый образцовый и архетипический пример того, чем мы обладаем. Человек говорит: мое тело – это моя вещь! А потом моей вещью («моей собственностью, моим сокровищем», как говорил небезызвестный Голлум у Толкиена, одержимый и порабощенный жаждой иметь) становится все, включая меня самого, моих близких, друзей, моих любимых, мои мысли. Я имею свои мысли, статусы, свое тело, своих любимых, своих друзей. Это субъект-объектные отношения. Между мной и миром – пропасть, я отгородился, я манипулирую, отчуждаюсь. Обладаемое – это то, что можно отделать от меня. То, что можно накапливать и предъявить миру. То, что можно отнять и захватить. Я подумал, и я накапливал мысли, как гербарий. Я кладу их в банк, наращиваю на них проценты. Ощутите разницу: иметь мысль и мыслить, быть в мысли. Ты не можешь удержать это состояние, его надо возобновлять вновь и вновь. Как все настоящее оно неудержимо, сиюминутно, неуловимо. Но оно и неотделимо от тебя. Обладание, как все ненастоящее, легко отделимо от тебя. Как говорит Марсель, – то, чем больше мы имеем, тем больше это имеет нас. Наши вещи нами обладают. Все, что мы имеем, превращает нас в своих рабов. Об этом же говорил Диоген-киник. Он плыл на корабле, его захватили пираты, начали продавать его на невольничьем рынке, и он начал кричать: кто желает купить себе господина? Отношения обладания порабощают человека. Модус обладания означает то у меня, что не есть я. То, что у меня есть, то что от меня можно отделить. Накопить, предъявить, передать. Бытие нельзя отменять, делить. Оно неуловимо, неудержимо, неделимо, непередаваемо и неотбираемо (как свобода, как личность). Оно здесь и сейчас.

Давайте я немного углублюсь в тему бытия и обладания, в базовую антитезу, из которой вырастет тот же Эрих Фромм. Тема бытия и обладания, в свою очередь, распадается на добрый десяток других важных оппозиций и антитез.

Ну, например, вот одна пара: мудрец – эксперт. Эксперт – узкий специалист, настоящий профессионал (которых мы так любим сегодня и которыми так хотим стать). Эксперт – тот, кто обладает знанием, а мудрец находится в модусе бытия, эксперт же находится в модусе обладания. Эксперт, подобно античным софистам, много знает, но ничего не понимает, имеет много компетенций, кроме одной – быть человеком. Мудрец, напротив, постигает главное…

С этим связана другая антитеза. Мыслитель – идеолог. Мыслитель – тот, кто мыслит, мысль от него неотделима. Он свободен, он творит. А идеолог – это тот, кто порабощен и одержим своими мыслями. Это партийный человек: вот есть какая-то идея, и я должен ее развивать. Я не могу от нее куда-нибудь уйти. Я не свободен, я не творю. Идеолог имеет свою мысль, свою поработившую и закабалившую его навеки однобокую и неверную в своей гипертрофированной однобокости идею, а мыслитель пребывает в мысли. Почувствуйте разницу! Идеолог воплощает собой модус обладания, а мыслитель – бытия. (Тут невольно вспоминается не только платоновское размышление о мудрецах и софистах, но и марксовское определение идеологии как «ложного, отчужденного сознания» и совсем уж хулиганский афоризм Джерри Рубина: «Идеология – это болезнь мозга».)

То же самое Марсель говорит о свободе и любви. Он противопоставляет подлинную свободу как встречу и свободу как произвол. Он мало занимался политикой, а в той мере, когда обращался к ней, все-таки он либеральный в целом мыслитель. Но здесь он выходит из либеральной парадигмы и напоминает нам, как ни удивительно, никого иного, как… Михаила Бакунина! Хотя, конечно, сам Марсель очень удивился бы этой параллели, анархического у него почти ничего нет, но в этих размышлениях о любви и свободе он похож на Бакунина намного больше, чем на коллег-либералов. Либералы говорят: моя свобода начинается там, где заканчивается свобода других. Свобода как забор. Мой участок – ваш участок. Каждый свободно сидит на своем крошечном огородике и держит кольт наготове. Не суйся ко мне, я не сунусь к тебе. Марсель говорит: это не свобода. А свобода – встреча, выход, сопричастность. Свобода других не ограничивает мою свободу, а расширяет ее. Я – не атом, я – часть Бытия. Совершенно бакунинский разворот мысли. И совершенно антилиберальный. Я нуждаюсь в свободе других. Она не ограничивает мою, а продолжает ее. Свобода не как забор, а как преодоление всех заборов. Не как отгораживание от других, а как радикальный выход за рамки. Это совсем не похоже на то, о чем пишут либералы от Локка до Хайека и Поппера.

То же самое говорил Марсель о любви. Любовь как обладание. Я отношусь к другому как к объекту, пытаюсь его присвоить, захватить. Или, напротив, любовь как встреча. Я не отгораживаюсь от другого, я преодолеваю его чуждость, открываясь и выходя навстречу ему из своей замкнутости, из своего космического одиночества.

Общий ход мысли Марселя понятен: преодоление субъект-объектности, преодоление отчужденности. Это встреча, сопричастность, включенность в Бытие. Это относится ко всему: к людям, к Богу, к миру. Стирание границ. Преодоление чуждости и разобщенности.

Следующая антитеза вам уже хорошо знакома по лекции о Ясперсе. Это вера – знание. Знание всегда имеют, в вере всегда бывают. Нельзя иметь веру и быть в знании. Потому что моя вера – это всегда я сам, она неотделима от меня, а знание – всегда нечто чужое, не я, именно отделимое и передаваемое. Вспомните, что я рассказывал про Галилео Галилея и Джордано Бруно. Знание всегда от меня отделимо. Оно для всех и ни для кого, оно анонимно. Нельзя быть в знании. Можно иметь знание. Можно иметь его больше или меньше. Можно прочитать тысячу книг и иметь их в себе. А вот веру нельзя иметь, в ней можно только быть. Отсылаю вас к классическому примеру Бруно и Галилея из Ясперса. Вера – это бытийное состояние. Вера – это то, что я есть, она неотделима от меня. Знание отделимо. С этим связана еще одна антитеза. Свидетельство – доказательство. Доказательство связано с модусом обладания, свидетельство – с модусом бытия. Как я не раз уже вам говорил, веру нельзя доказать, о ней можно только свидетельствовать. Как Сократ свидетельствовал, как первые мученики-христиане свидетельствовали. Знание связано с доказательством. Везде, где мы имеем дело с анонимным, отделимым от человека – не важно, о чем идет речь: о Боге, о любви, о свободе, о творчестве, – везде там модус обладания. Это хорошо видно на примере веры и знания. Марсель последовательно проводит эту антитезу бытия-обладания и получает впечатляющие и плодотворные результаты.

Последние две антитезы, как мне кажется, очень интересные и не столь очевидные, как все предыдущие. С модусом обладания он связывает талант, а с модусом бытия – гений. Многие считают, что талант и гений соотносятся просто количественно. Гений, мол, это очень большой талант, а талант – это недоразвитый гений. Марсель считает, что все наоборот. Талант – это то, что нам дано (судьбой, Богом, родителями, воспитанием), чем пользуются или не пользуются как инструментом, чем обладают, что от меня отделимо. Мне это дано, но я могу это похоронить («закопать талант в землю», как сказано в Евангелии), могу продаться (как в «Портрете» Гоголя), могу не использовать. А гений – это то, что я есть, это я сам. Гений – это дело не в масштабе, это не громадная фигура. Гении по Марселю отличаются не количественно, а качественно. Талант – это то, что отделимо от человека, гений – это сам человек. Поэтому он рассматривает эту антитезу как два модуса бытия и обладания. Не знаю, убедил ли вас Габриэль Марсель, согласитесь ли вы с ним в понимании гения и таланта? Меня он почти убедил. Мне кажется, хрестоматийный пример к такому пониманию гения и таланта – Моцарт и Сальери (не реальные, конечно, а в гениальной трагедии Пушкина). Пушкинский Моцарт предельно органичен и естествен (он, так сказать, познал свое Дао и не пытается что-то изображать), а пушкинский Сальери предельно искусствен и одержим жаждой зависти и обладания.

И наконец, еще одна антитеза, которая венчает собой этот ряд антитез: самоубийца и мученик. Казалось бы, это близкие понятия, но, по Марселю, это предельно разные понятия. Самоубийца – это предельное воплощение модуса обладания. Я отвергаю Бога, себя, свою жизнь, я обладаю собой как объектом. И высший знак, высшее проявление этого обладания то, что я убиваю себя, отнимаю себя у себя. Мир чужд и враждебен мне, Бога я не приемлю, себя воспринимаю как вещь. Поэтому я ее ломаю и выкидываю. Прямо его противоположным, хотя, казалось бы, внешне очень и похожим, является модус мученика, потому что мученик противоположен самоубийце. Это предельная близость и доверие к Богу, предельное слияние с ним. Не противопоставление, не отрицание, не гордыня. Мученик, по Марселю, предельно противоположен самоубийце.

Вот, повторю еще раз в завершение, базовая антитеза: бытие-обладание обыгрывается и раскрывается Марселем через целый ряд других пар оппозиций-противопоставлений: талант-гений, самоубийца-мученик, идеолог-мыслитель, эксперт-мудрец, знание-вера, свидетельство-доказательство и некоторые другие.

Я перейду к завершающей части разговора о Марселе. Как я уже несколько раз сегодня говорил, Марсель предельно не абстрактный, не систематический философ. Он говорит всегда о принципиально необобщаемом, необъективируемом и несистематизируемом. И хотя, как вы, конечно, уже почувствовали, Габриэль Марсель – глубоко религиозный философ, но он говорит о трансцендентном не как о чем-то далеком, абстрактном, анонимном, а он говорит об обыденном человеке: о его переживаниях, о таинствах нашего бытия, о человеческих состояниях. И именно через это он выходит на религиозные вопросы.