Весенние ливни

Когда Тимох дал ему слово, Юрий почувствовал: сохнет язык. Нет, сейчас он не боялся мести Севки и его приятелей. Его не пугало и то, что жизнь после этого обязательно усложнится. Он выполнял поручение. И, захваченный борьбой, бросался в нее, не задумываясь, уже безусловно веря в правду того, что говорил секретарь. Но рядом, как представитель факультетского бюро, сидел Евген Шарупич. Поссорившись с Лёдей, Юрий видел и в нем своего обидчика. Значит, перед Юрием стояла не одна задача…

Домой на трамвае довелось ехать вместе с Евгеном. Сначала в вагоне было тесно, но мало-помалу, и особенно у тракторного завода, многие вышли.

Проехали мимо отгороженного от тротуара штакетом молодого соснового бора, в котором были разбиты аллеи. В вагоне стало светлей, дохнуло запахом смолы-живицы.

Евген пересел к Юрию и, глядя в окно, сказал:

— Сообщение ты сделал неплохое. Но почему обижаешь мою сестру?

— Я? — взъерошился Юрий, полный еще впечатлений от собрания и влюбленный в себя от успеха.

— А кто же? Она проплакала вчера весь вечер.

— Что-то не больно верится.

— Как видишь… Впрочем, не мое дело вмешиваться в ваши отношения. Но я старший. Видишь ли, ей зараз, как никогда, поддержка нужна. Тебя вот переведут из кандидатов — и на четыре года все вперед ясно. А ей? Она и сейчас еще ничего для себя не решила… Вот ты говорил про готовенькое. Но это одна сторона. У нас каждый уверен, что все равно своего добьется. И правильно! Безработных рук нет, возможности есть. Глаза и разбегаются. Но ведь идти к заветной цели, когда она выбрана, можно и мыкаясь. А кому это надо? Жизнь у человека одна. Ту часть, которую потратишь на обходные пути, не вернешь. Так разве простительно кого-нибудь бросать на перепутье?

Сказанное Евгеном поразило Юрия, тем более, что оно напоминало разговор в комитете. Содрогаясь спиной, но одновременно чувствуя, как поднимается, мутит душу ревность, он все же согласился:

— Верно, конечно… — хоть самому хотелось раскричаться и обвинять, обвинять: друзей, мол, не бросают на перепутье — это правильно, но не лучше, когда и изменяют им!..

6

До экзаменационной сессии оставался чуть ли не месяц, а институт уже начал ею жить. О сессии напоминали многотиражка, сатирическая газета-плакат «Оса», «молнии», карикатуры. Критиковали «хвостатых» студентов, давали советы, как лучше организовать свое время. Комсомольские группы слушали отчеты комсомольцев, кафедры проверяли выполнение учебных планов, готовились к очередной страде. Даже вахтерши в общежитиях сделались сговорчивее и не так безжалостно выпроваживали посторонних после одиннадцати часов.

В комнате Тимоха электричество горело до зари. Чертили, читали, подчеркивали головоломные абзацы в учебниках, хотя это и было запрещено, спорили, выписывали на шпаргалки формулы. А их была тьма!

О, студенческие, предэкзаменационные ночи! Маета, треволнения, спешка! Они длинные, тягучие, как осенний рассвет, и все-таки, как ни ухитряйся, времени никогда не хватает. Недаром они породили беззаботную и горькую шутку про самую популярную среди студентов сказку-быль — «Тысяча страниц и одна ночь». Тьма формул и страниц! Гудит, болит голова, слипаются, будто высохшие, ресницы. Чтобы не заснуть, бросаешь взгляд на товарища, видишь серое от усталости лицо, запавшие глаза и страдальческую складку возле рта. На минуту делается жаль его, себя, но ты неожиданно улыбаешься, ибо, несмотря ни на что, тебе хорошо. Даже гул в голове особенный, приятный: ты вбираешь в себя неведомое, и оно бродит, переполняет тебя.

Если бы только можно было упасть на подушку и поспать хоть часок, было бы совсем расчудесно. Но это невозможно — видишь сколько страниц, а за окном стоит не густая синева, а подкрадывается блеклый рассвет. К тому же профессор, читавший теорию машин и механизмов, или (как говорят сокращенно) ТММ — тут моя могила! — заболел. Зачет будет принимать другой, и, как всегда в таких случаях, с придирками. А стипендия? Нужно обязательно получить «пять» или, на худой конец, «четыре»… О, предэкзаменационные ночи!

Юрий готовился к сессии дома. У него опять была задолженность, и он, пока ликвидировал ее, отстал от ребят. Да и заниматься с Тимохом, видя его стоическую выдержку, было тяжело. Вспоминалась Лёдя, ничто не шло в голову. Даже то, что Тимох помогал Жаркевичу, раздражало Юрия: он и в этом подозревал ход конем.

Сколько бы ни было человеку лет, попав в студенческую среду, он неизбежно молодеет. Жаркевичу перевалило за тридцать, но бывший формовщик почти ничем не отличался от остальных студентов. Он, как другие, любил шутить, смеяться по всякому поводу, по-ребячьи своеволить. Но учеба давалась ему все еще нелегко, и то, что другие схватывали на лету, Жаркевич переваривал с усилием. Думал он — будто медленно ворочал жерновами. Без конца останавливал ребят, переспрашивал. Тимох терпеливо повторял, объяснял ему, приводил примеры. А Юрию казалось, что он и этим хочет принизить его, показать свои знания, подчеркнуть свое превосходство. Раздражало, что Тимох верховодит, что его слушают и слушаются.

Чувство соперничества заставляло Юрия браться за предмет со злым упрямством и просиживать напролет ночи. Когда же силы иссякали, он валился с книгой в постель и часто засыпал, не раздевшись, не выключив электричество.

Это трогало и радовало Веру. Потихоньку, на цыпочках, пойдя в комнату, она смотрела на изнуренного, растрепанного сына, со страдальческой гримасой спавшего в неловкой позе, осторожно брала из его рук учебник и гасила свет.