И тут вдруг произошло нечто, чего не ожидал никто из присутствующих. Виктор сразу догадался, что это не часть какой-нибудь из местных ведьминских традиций.
Тетушка Рэммора одним невероятным движением неожиданно вскочила на стол и замерла. Когда все повернули к ней лица, она эффектно подняла ногу и принялась… плясать. Судя по ее лицу, она то ли не понимала, что происходит, то ли прекрасно понимала, но ничего не могла с собой поделать: в одно время она бессознательно отдавалась танцу, но в другое — в ярости сжимала зубы, пытаясь прекратить движения ног и рук. Танец Рэмморы напоминал смесь джиги и чего-то дикого, первобытного.
Гости выглядели довольными: они хохотали, аплодировали и всячески подбадривали Рэммору, полагая, что это — некое развлечение, заготовленное специально к празднику хозяевами дома.
На тетушку было жалко смотреть. Виктор видел боль на ее лице и страх в глазах. Не в силах контролировать свое тело, она была способна лишь выть и плакать, что забавляло гостей еще сильнее. Они так и не догадались, что здесь что-то не так.
Платье Рэмморы задиралось и комкалось, шляпка неистово подпрыгивала на волосах и, если бы не была закреплена, уже давно покинула бы свою хозяйку. Вскоре у младшей сестры Кэндл сломались оба каблука, и, кажется, она вывихнула лодыжку. Но танцевать не прекратила — это была настоящая пытка…
Виктор бросил взгляд на Мегану. Тетушка мстительно улыбалась. «Ну, ты у меня попляшешь», — вспомнились племяннику слова Меганы, услышанные им в первый же день по приезде в Крик-Холл. Тетушка сдержала слово и наконец отомстила.
— Хватит! — негромко, но твердо сказала мама.
Рэммора в тот же миг прекратила танцевать и без сил рухнула в кресло прямо со стола. Она пребывала в полуобморочном состоянии: ее лицо было красным и мокрым от слез, грудь тяжело вздымалась.
Как только танец прекратился, гости вернулись к прерванным разговорам и поглощению еды.
Виктор уже начал сомневаться в неотвратимости ожидаемых им жутких событий, когда спустя примерно час после безумной пляски тетушки Рэмморы произошло то, что он с долей безысходности и гнетущей предопределенности назвал: «Начинается…»
Над столом вдруг раздался пронзительный птичий крик. Разговоры мгновенно смолкли, гости застыли на своих местах. Виктор проследил за взглядом Кристины — сестра не мигая смотрела на странные часы в центре стола. Все присутствующие также уставились на них.
Виктор схватил нож для рыбы и спрятал его во внутренний карман пиджака — слишком наивно было считать, что он ему поможет, но лучше это, чем ничего…
Птичий крик раздался вновь, только теперь Виктор уже знал, чт
«Птица часа до полуночи», — услышал Виктор одновременно несколько голосов, но никто за столом так и не разомкнул губ.
«Птица часа до полуночи»…
Виктор моргнул, и стол вдруг опустел. И еда, и приборы, и посуда — все это просто исчезло, будто сметенное невидимым порывом ветра. На резном вишневом столе остались стоять лишь часы. Рука сама собой потянулась к карману — нож не исчез.
Все, кто сидел за столом, в совершеннейшей тишине поднялись на ноги. Никто не удивлялся, никто не чувствовал никакого дискомфорта из-за того, что всего мгновение назад поглощал пудинг или карамельное яблоко, а сейчас уже вынужден участвовать в каком-то странном, таинственном обряде. Никто. Кроме Виктора.
Ведьмы и колдуны повернулись боком, и каждый уставился в затылок впереди стоящего. Виктор неуверенно последовал их примеру. Затем началось движение. Скарлетт Тэтч и за нею все присутствующие медленным шагом направились цепочкой вокруг опустевшего стола.
Прежде чем сесть на свои места, собрание обошло стол ровно три раза.
Когда участники обряда вновь расселись, Скарлетт Тэтч громко и тягуче произнесла, обращаясь одновременно ко всем и вообще ни к кому: