Дамы тайного цирка

Свет прожекторов перекрывал публику, я могла только слышать аплодисменты. Когда я кланялась, Хьюго крепко держал меня за руку.

– Тебе нужно повторить этот штопор завтра, – прошептал он. – Это было лучшее выступление вечера.

В конце шоу вся труппа: лошади, мартышки, слоны, бородатые женщины, метатели ножей и укротители львов – выходила на прощальный поклон и шла вокруг арены. Стоя в центре в первый раз, я с удивлением обнаружила, что не могу разглядеть зрителей из-за света прожекторов. Каждый участник представления выходил вперёд, и шум толпы, приветствующей его, нарастал и стихал. Хьюго схватил меня за руку и вытащил из линии – и время как будто остановилось. Когда я кланялась, я чувствовала испарину у себя на лбу и слышала свист и рёв на трибунах надо мной. Когда я вернулась в линию, я увидела их – своих товарищей по представлению, заключённых в тела чудных цирковых уродцев, но по их удовлетворённым взглядам, по блеску слёз в их глазах, пока им шумно рукоплескали зрители, я поняла, что после целой жизни, полной чужого поклонения, человек всё ещё жаждет его. Они получали возможность выступать снова – даже если для этого требовалось превратиться в бородатую женщину, клоуна или коня, украшенного плюмажем. Кланяясь, я наконец-то поняла суть Тайного Цирка.

В коридоре, где я раньше стояла с вёдрами воды для лошадей, – на месте, где я никогда больше не буду стоять! – я увидела фигуру Отца. Он аплодировал.

И тогда, к моему удивлению, у меня по лицу покатились слёзы.

После представления мы с Сильви отправились на Монпарнас. На нашем шоу той ночью присутствовали знаменитые гости: Хэдли и Эрнест Хемингуэй, Эзра Паунд с женой, которую они все называли Шекспир, и Марк Шагал. Я слышала, что эти деятели искусства сейчас в моде. Но какими бы модными они ни были, после представления они шумно потребовали встречи с нами.

Даже в поздний час во всех кафе было полно людей. Оживлённая ночь на Монпарнасе звучала как целая симфония: французская, английская, немецкая речь, звон чашек о блюдца, уличные музыканты с одинаковой ловкостью игравшие и американский джаз, и аккордеонные мелодии Старого Света. С каждым поворотом головы звуки Монпарнаса менялись.

Мы переходили с места на место всю ночь и наконец осели в «Кафе дю Дом», известном также как Американское кафе. Внутри я различала протяжные американские акценты, звучащие совсем иначе, нежели их британские отрывистые родичи. На половине моего второго бокала шампанского Хэдли Хемингуэй потянула меня за руку.

– Это французский художник-модернист Эмиль Жиру. – Она показала на мужчину в углу. – Он хочет с вами познакомиться.

Художник смутился и покраснел, затем повернул голову в противоположную сторону и полностью погрузился в разговор с другим художником, Шагалом.

– Я не знаю, а что такое художник-модернист? – Я несколько раз бывала в Лувре, но художники были вотчиной Эсме.

– Он бросает вызов условностям! – пылко объявила Хэдли.

Моё выражение лица не изменилось, и она рассмеялась.

– Ноги рисует длинные и непропорциональные. Цвета кричащие.

– То есть он не очень хороший художник?

– О нет. – Она знаком попросила меня наклониться ближе. – Довольно хороший. На самом деле здесь он лучший. Не много требуется, чтобы скопировать что-то, – а он по-другому видит.

– Художники – слабость моей сестры. – Я кивнула на Эсме, она пришла в кафе сама. У неё завязался разговор с каким-то художником возле барной стойки. С каждой новой порцией выпитого они склонялись всё ближе друг к другу, как гнилые деревья.

Пока шампанское текло рекой, парочки сменяли друг друга, прибывая из отелей «Ритц», «Динго» и «Порье». Все были в восторге от цирка.

– Так это было по-настоящему? – Эрнест Хемингуэй курил сигарету, и я едва могла разобрать его слова. Я наклонилась к нему, пытаясь расслышать.

– Да, мне тоже интересно – как вы заставили здание появиться из ниоткуда? Это освещение? – Этот вопрос задал бородатый Эзра Паунд.