– Нет. – В голосе профессора послышалась тень досады. – Его нашел воспитатель лагеря, мальчик был без сознания. Воспитатель сразу же позвонил Всеволоду Мстиславовичу, тот вызвал «Скорую», а я вызвался быть сопровождающим. Уже в «Скорой» Артём пришел в себя.
– И ничего не сказал?
Самохину слабо верилось в такую возможность. Парень пережил стресс, а стресс развязывает язык.
– Он только спросил, где Мирослава. Тогда мы еще не знали, что с ней тоже случилось это страшное несчастье.
– Мне интересна хронология. Сколько времени прошло между этими двумя случаями? Вы помните?
– Я знаю лишь, что девочку привезли в больницу примерно через час. Артёма к этому времени уже обследовали врачи.
– Значит, они не могли повстречаться в больнице?
– Это совершенно исключено.
– А почему Артём спрашивал про Мирославу?
– Я не знаю. Тогда вообще было тревожное время, ночью в овраге нашли еще одну жертву Свечного человека. Вся округа стояла на ушах. Наверное, он просто беспокоился за подругу.
– И что вы ему сказали, Исаак Моисеевич?
– Я сказал, что с Мирославой все хорошо, что она дома с бабушкой. Сказал просто, чтобы его успокоить. Я же не знал, что и с Мирославой случилось несчастье.
– Почти в то же самое время.
– Да, получается, что так. – Профессор глубоко задумался, а потом спросил: – Вы думаете, что это могут быть звенья одной и той же цепи? На Артёма напал тот же человек, что и на Мирославу?
– Я пока не знаю, что думать, но хронология событий настораживает, – признался Самохин.
– Но почему они молчат? Почему молчали тогда и молчат сейчас?!
– Хотелось бы мне знать ответ на этот вопрос. А скажите, Исаак Моисеевич, какого рода талант был у Алексея Бойко?
– Хоть тут я могу быть вам полезен, товарищ следователь. – Профессор рассеянно улыбнулся. – Этот мальчик мог бы стать великолепным спортсменом. Он очень быстро бегал. Артём говорил, что Лёха быстрее ветра. Он бегал сам и, кажется, учил бегать Мирославу. Но это вам лучше спросить у нее самой.
– Один не стал великим скрипачом, вторая – великим художником, третий – великим спортсменом, – сказал Самохин задумчиво. – Вам не кажется, Исаак Моисеевич, что Горисветово больше забрало у этих детей, чем дало?..
Темнота наступила как-то сразу, словно бы кто-то на небе выключил гигантский рубильник. Рубильник выключил, а вместо люстры оставил на небе желтый ночник полной луны. Мирослава постояла на парковой дорожке, вдыхая уже ставший прохладным воздух. Она стояла, ощущая, как бесцельно утекает время, единственный по-настоящему невосполнимый ресурс. На душе было неспокойно. Даже несмотря на то, что в Горисветово больше не осталось ни одного ребенка. Это был какой-то особый вид тревоги, от которой вибрировали кости, а волосы снова стремились вздыбиться. Мирослава знала толк в тревогах. Со многим она могла справиться, научилась за годы жизни, но сейчас не знала, как поступить. Наверняка она знала только одно: в свою квартиру она не вернется, не найдет в себе силы еще раз посмотреть на ванну на грифоньих лапах. Если придется, она будет ночевать в кабинете, но скорее всего, не ляжет спать вовсе! Потому что не сможет! Потому что в голове – сумбур, а в сердце – смута! Потому что она упускает что-то очень важное! Упустила в своем прошлом, запихала в кладовку с ментальным хламом и не хочет искать! Не модный психолог заставил ее забыть это очень важное – она сама забыла, совершенно добровольно! И теперь это забытое ноет, как открывшаяся спустя годы рана, не дает покоя, гонит вперед. Вот прямо по этой подсвеченной желтым лунным светом парковой дорожке. Вот прямо к Свечной башне…