– Мужчина. Видный такой, крепкий, в очках.
Мужчина – это Дмитрий Елагин, тут все понятно.
– С ним еще девушка была. Крупненькая, напуганная, вся трясущаяся. Я ее потому и запомнила, что мне пришлось ее корвалолом отпаивать. Она работала в Горисветово вожатой. Так она сказала, когда корвалол подействовал. А мужчина тоже был из лагеря. Это уже потом выяснилось, что он девочку реанимировал. Не слишком умело, сломал три ребра, но он же не медик, ему простительно. Правда? – Верочка искоса посмотрела на Самохина, тот кивнул в ответ.
– Думаю, не медику простительно. Главное, что реанимировал.
– Вот и мы все так решили. – Верочка тоже кивнула. – А потом набежали остальные, уже когда детей отправили в реанимацию. К мальчику – родители. Родители, я вам скажу, были в шоке. Маму мне тоже пришлось отпаивать корвалолом. Она все время плакала и рвалась к сыну. Отец был поспокойнее, я видела, как он о чем-то разговаривал сначала с профессором, потом с директором лагеря. Разговор был на повышенных тонах, но не так чтобы прямо скандал-скандал. Интеллигентные люди. – Верочка покачала головой не то сочувственно, не то осуждающе. – Не умеют отстаивать свои права. Если бы с моим ребенком так, я бы там всех порвала! – Она воинственно вздернула подбородок. – Вот бабка девочки тоже была из таких… боевых. Построила тут всю больницу. Ее, например, даже в реанимационную палату пустили. Потому что знала, что сказать и чем пригрозить. И директора сразу за грудки взяла. Сама, помню, невысокая, сухонькая, а он, детинушка высоченный, даже рыпнуться не смел: стоял и слушал, что она ему в ухо шипела, и только кивал, как болванчик.
– А спаситель что? Как он себя вел? – спросил Самохин.
– А спаситель девочку привез, удостоверился, что с ней все будет хорошо, и ушел.
– Сразу же?
– Нет, сначала во дворе покурил. Я видела, потому что сама как раз выбежала на перекур, и он у меня сигарету стрельнул. Сказал, что свои промочил.
– Как он выглядел? – Самохину и самому вдруг захотелось стрельнуть у Верочки сигаретку. Вот хоть бы и эту тоненькую дамскую. Но устоял!
– Как все в тот день – потрясенно. Мне его даже жалко стало. Он такой был… – Верочка задумалась, – растрепанный, что ли. Руки трясутся, а одежда вся мокрая и грязная. Он хотел вытереть очки краем своей ветровки, а сделал только хуже, размазал грязь по стеклам. Знаете, мне его так стало жалко, что я ему принесла спирту. У нас тогда с этим было проще, это сейчас отчетность. – Она виновато улыбнулась, словно бы Самохин мог наказать ее за неправомочное расходование медицинских средств.
– Понимаю вас, Верочка, – сказал он мягко. – Богоугодное дело сделали.
– А он отказался. Представляете?! Сказал, что ему нужны трезвые мозги. Я спросила, зачем. Ведь все самое страшное уже позади, девочка спасена! А он только пожал плечами в ответ и так на меня посмотрел, что аж мороз по коже. – Верочка и сейчас поежилась, глубоко затянулась и замолчала, давая понять, что рассказала все, что знала.
Самохин сердечно ее поблагодарил, попросил телефончик. На всякий случай, вдруг следствию потребуется еще какая-нибудь информация, ну и вообще. Верочка телефончик дала, улыбнулась понимающе, и Самохин дал себе обещание, что, когда закончится этот горисветовский дурдом, непременно ей позвонит, пригласит в какой-нибудь ресторан. А пока что-то такое она ему сказала… что-то важное, но ускользнувшее из поля его внимания. Надо будет подумать, постараться вспомнить, что его зацепило в ее рассказе. Но сейчас самое время забрать документы на Артёма Морозова и навестить его профессора.
С профессором разговор тоже получился весьма плодотворный. Профессор оказался дядькой умным, бодрым и весьма здравомыслящим. Он многое рассказал Самохину про Артёма Морозова, про еще одну грань его многогранной личности.
Скрипач! Кто бы мог подумать, что когда-то вот этот патлатый и неформальный тип был одареннейшим скрипачом, самородком, каких один на миллионы! Кто бы мог подумать, что Мирослава Мирохина, стервозина и карьеристка, когда-то тоже была самородком, только не в мире музыки, а в мире кистей и красок! И куда что подевалось?! Дети, которые жизни своей не мыслили без искусства, в одночасье потеряли все: и талант, и надежды на будущее.
– И что, Исаак Моисеевич, никак нельзя было ему вернуться к занятиям скрипкой? – спросил Самохин, уже заранее зная ответ.
– С такими травмами… – Профессор покачал головой. – Увы… В нашем деле мало одного только таланта, нужна еще и техника, а техника – это отчасти и анатомия, и мелкая моторика. Понимаете?
Самохин кивнул. Анатомия и мелкая моторика… Моторика может и мелкая, но достаточная, чтобы сломать парню если не жизнь, то карьеру.
– А с девочкой что? – спросил он. – Почему она перестала рисовать? Тоже мелкая моторика?