Тут Таисия Игнатьевна повысила голос, который стал резать слух, как бритва.
– Всю свою жизнь вы завидовали своим соседям, завидовали их достатку, преуспеванию. С годами зависть переросла в жгучую ненависть, которая день и ночь разъедала вашу дьявольскую душу. Со временем вы достигли того же достатка, но вам было этого мало, вы хотели быть единственной зажиточной хозяйкой на своем конце деревни. Хотели, чтобы ваш огород, ваша скотина были там первыми и единственными. Еще вы страдали от одиночества, сгорали от зависти, видя полный дом родственников вашей соседки, ненавидели её за это, за её счастье и жизненную энергию. И вы убили её. Вы сделали это хладнокровно и жестоко, без малейших угрызений совести. А потом вы убили Анну Петровну Дочкину. Убили её по той же самой причине, хотя она и не была счастливым человеком. А неделю назад вы совершили третье убийство: вы убили Антониду Александровну Саврасову, чьему хозяйству и огороду завидовали всю свою жизнь. И вот ваша мечта осуществилась. Ненавистные дома опустели, и вы, я уверена, надеялись, что родственники предадут все забвению. Вы посвятили себя злу, отдали душу дьяволу и испытали извращенное наслаждение от трех мерзких убийств. Слов нет, Анна Дмитриевна, вы совершили их технически безупречно, средь бела дня, с риском быть уличенной, но вы игрок, и игрок азартный. Риск лишь доставлял вам большее удовольствие. Вы совершили всего лишь одну незначительную и простительную оплошность, оставив лежать в углу спящую мышь. Я думаю, что идея убить Тишкину именно в эту среду возникла у вас после подслушанной ссоры Алены и Бочкина и разговора между Адской и Люгеровым об их скором отъезде, что лишало следствие двух превосходных подозреваемых. Я думаю, произошло следующее: вы не знали точно, сколько и как будут действовать препараты, которые вы подготовили для усыпления своей жертвы. Вы занервничали и решили проверить их на ком-нибудь. Вам попалась мышь, пойманная в мышеловку. Но дождаться, пока усыпленная мышь проснется, вам было некогда, и вы оставили ее лежать. Вы были уверены, что никто не обратит на нее внимания, сочтя за дохлую, да, наверное, вы о ней и позабыли. Признаюсь, я тоже лишь зафиксировала её в памяти, тогда не осознав, что это значит.
Лишь вчера ночью я прозрела и, сопоставив этот факт с открытым окном, поняла все. Вы оставили окно открытым для того, чтобы запах выветрился. Да, вы действительно совершили безупречное убийство.
Но я, хотя, как и все, была введена в заблуждение вашим лжеалиби, в глубине души была уверена, что вы совершили эти убийства. Я всегда считала вас на это способной. Временами я ловила в вашем взгляде скрытую ненависть, и это пугало меня. Вы очень сильная и страшная женщина, Анна Дмитриевна, но, посвятив себя злу, вы загубили свою душу и тело безвозвратно.
Сапфирова остановилась и спокойно, изучающе посмотрела на Тарасову.
В продолжение обвинительной речи Анна Дмитриевна сидела не шелохнувшись. Лишь лицо её отражало всю гамму переживаний и наплыва чувств. Оно было искажено от ненависти, бессильной злобы и страдания.
Когда Тарасова заговорила, то слова полились из неё, словно черная кровь из отверстой раны. Да, это был настоящий крик души.
– Я всегда ненавидела их! – вскричала она, обратив к Сапфировой горящие безумные глаза, и Таисии Игнатьевне показалось, что она видит красные язычки адского пламени. – Вы правы, всю жизнь я завидовала им, не могла смириться сначала со своим убогим домом, а потом с тем счастьем, которого была лишена, прозябая в одиночестве. Да, я кривила губы в лицемерной ухмылке, бросая презрительные насмешки в адрес Алены и её родственников, втайне мечтая, чтобы кто-нибудь приезжал ко мне.
Небо заволокло тучами, и крупные тяжелые капли дождя упали на ледяные ладони Тарасовой. Она не почувствовала их и продолжала изливать то, что накопилось в ее душе за долгие годы. Теперь этот страшный нарыв был вскрыт, и из него вытекал гной.
– Да, я давно задумала убить их, но, естественно, не хотела отвечать. А ловко, признайтесь, это у меня получилось. Я вынашивала свои планы не один месяц. Все они должны были умереть и тем самым ответить за то пренебрежение, с которым относились ко мне раньше, как к чужачке, ответить за свое счастье. Дочкина, – проговорила она, и лицо ее исказила гримаса, – я никогда не могла разгадать её. Как она умудрялась находить радость в общении с природой? Она была одинока, но не страдала, в отличие от меня, я сильно ненавидела её за это. Саврасова, – продолжала она с той же отвратительной ухмылкой, – грубая, пузатая дрянь. Она всегда относилась ко мне свысока, ни во что не ставила, издевалась на людях. Но вот теперь я свернула её толстую никчемную шею, о чем ни секунду не жалею. Особое удовольствие я получила от убийства Алены. Мой хитроумный план прошел без сучка, без задоринки. Я пригласила Алену зайти поговорить о козах. Сказала, что подозреваю, кто их травит. Дальше все произошло, как вы рассказали. Я использовала хлороформ, но он не действует слишком долго, поэтому пришлось делать укол. Я ввела один препарат, который… Впрочем, я думаю, это вас не очень интересует.
– Да, – подтвердила Сапфирова, – гораздо больше меня интересует то, что вами двигало, и то, что вы теперь чувствуете. Но продолжайте дальше.
– Услышав ссору между Тишкиной и Бочкиным, а также узнав о предстоящем отъезде Адской и Люгерова, я решила ускорить события, но я не знала точно, сколько она проспит, и мне не хотелось рисковать. Поэтому я решила испробовать все на мыши, попавшейся мне под руку. Но ждать было некогда, приближалось время автолавки, а нужно было все успеть до её прихода. Я заранее подготовилась ко всему. Хлороформ, например, позаимствовала у Бочкина. Он никогда не знает, где, что и сколько у него лежит. Пояс от халата, которым я задушила её, я просто повесила в шкаф. Остальное вы знаете. Ну что, Таисия Игнатьевна, – обернулась она к собеседнице, – вы довольны моим признанием?
– Куда вы перепрятали краденые вещи? – тихо спросила Сапфирова, чувствуя полный упадок сил.
– Ах, так вы и об этом догадались? – расхохоталась Тарасова, обнажив желтые кривые зубы. – Да, вы умны, ничего не скажешь. Кроме вас никто бы не обратил внимания на эту паршивую мышь. Да, я совершила кражу и тоже получила от этого удовольствие.
– Вы совершили кражу, чтобы запутать следствие и ради острых ощущений. Зачем только вы спрятали ценности от вашего сообщника Бочкина?
– Потому что он идиот, – прошипела Тарасова. – Он бы попался и выдал меня, надо было и его убить тоже. Надо же, я слышала, его заподозрили в убийстве, это такое-то ничтожество. Хорошо, что я успела все перепрятать. Если бы следователь нашел вещи в овраге, нам обоим была бы крышка. Этот жадюга вздумал меня обмануть. В тот вечер, когда он пошел за вещами, он подложил мне в чай снотворное, боялся мерзавец, чтобы я его не выследила. К счастью, я уже все перепрятала к тому времени. И представьте, он еще имел наглость явиться и требовать у меня вещи. Он знал, что за ним следят, но, как идиот, верил, что сможет избавиться от шпиков и завладеть иконами. Надеюсь, его посадят. Да, – вдруг рассмеялась она, – то-то шпики небось дивятся, чего это он никуда не ходит. А он ходил, – с торжеством воскликнула она, – ходил ко мне, а они и не заметили, потому что меня не подозревали!
– Вы ошибаетесь, – спокойно возразила Сапфирова, – Артамон Георгиевич Синицкий вспомнил, что в прошлом году только вы заранее знали, что они уезжают в Лугу.
– Значит, не только у вас хорошая память, – язвительно усмехнулась Тарасова, и лицо ее, по которому струились капли дождя, стало еще отвратительнее обычного.
– Зачем вы обокрали Синицких?
– Это была репетиция. Я хотела проверить себя. До сих пор удивляюсь, что связалась с Артамоном и нас не поймали.