Хасидские рассказы

Снова был воплощен праведник. И стал жить на белом свете, под именем Зайнвеля Пурисовского! Кто такой Зайнвель Пурисовский?

Еврей — дай Бог всем евреям не хуже! — вельможа! И чего ему не хватает? Знаний у него больше, чем у раввина; поет лучше кантора; библию пред народом читает лучше литовского учителя. И жена у него — добродетельная домохозяйка, и дети удачливые, и торговля прибыльная при доме!

Вдобавок самый приличный дом в городе! И из дому милостыня ручьем течет. При доме — куща бревенчатая, увешанная пальмовыми ветвями и всякими плодами Святой земли! У кого лучшее райское яблоко в лучшем серебряном сосуде? — У ребе Зайнвеля! Кто самый честный третейский судья и умнейший советчик? — Ребе Зайнвель. Пусть захочет старостой стать! Ведь старосты и так без его совета пальцем о палец не ударят! Без его указания ни один служка с места не двинется!

И сидит ребе Зайнвель над учением. И глаза его сияют под большим лбом, как у истинного мудреца древности. А раскроет уста — жемчуг сыплется! И красив был старик — король! Белая, кудрявая борода, высокая кунья шапка с серебристым волосом, бархатный кафтан с оторочкой и серебряными застежками; словом сказать: наука и величие — в едином.

Кажись, можно быть уверенным, что это последнее воплощение?! Да, было бы так, если бы не нечистый.

Взял однажды лукавый и принял образ странника, молодого человека, невзрачного на вид, заморыша. Забрался в зимний вечер перед молитвой в молельню и сел у печки. Ребе Зайнвель, конечно, пригласил странника к себе отужинать; он рад всякому гостю! Отправился заморыш к ребе Зайнвелю на ужин. В промежутках между блюдами ведутся, понятно, ученые разговоры. Сын ли, зять ли начнет, укажет на какое либо неразрешимое противоречие в Талмуд, все глаза обращаются к ребе Зайнвелю. Он, мол, все разрешит. Ребе Зайнвель улыбается и предлагает гостю честь первой молитвы после еды. Молитва прочитана. Ребе Зайнвель начинает свое разъяснение, и речь его ясна и чиста, и кажется, будто расстилается далекая, прямая, широкая санная дорога, белый, ясный простор; дорога гладкая, ровная, точно стол — запрягай сани и покати! Сыновья и зятья сидят, превратившись в слух, впитывая всю радость науки. А заморыш сидит и смотрит злым взглядом со стороны, улыбается тонкими губами. Заметил это ребе Зайнвель и спрашивает: «Вы не согласны?» И заморыш дерзко отвечает: «Ни-ни!» Ребе Зайнвель спрашивает: «Почему?» Заморыш начинает свое объяснение и разгорается спор!

Заморыш в один миг проехался по всему Талмуду и комментариям, забрасывает стихами Писания, точно горящими угольями, точно острыми пиками, сыплет цитатами из разных мест, точно град. И, говоря, заморыш растет, и глаза его растут, и злоба в глазах растет! И слова его с каждым разом делаются пламенней, резче. Он окружает ребе Зайнвеля точно изгородью из горящих терниев. И ребе Зайнвель чувствует, что вокруг него делается все теснее и теснее, и нет ни входа, ни выхода; нечем дышать… У сыновей и зятьев руки опустились, никто не приходит ему на помощь, а изгородь вокруг надвигается, все приближается к телу, ближе и ближе. И ребе Зайнвель начинает ощущать некую умственную слабость, сердечную боль; спирает дыхание в груди. Он поднялся с места, вышел за дверь немного отдышаться, собраться с мыслями; потому что он чувствует свою правоту; сознает, что заморыш — лишь фокусник; что тот бьет лишь, словно градом, а град должен растаять и превратиться в ничто — в воду; надо лишь подумать!

А было это, как сказано, в зимнюю ночь. И когда ребе Зайнвель вышел за дверь, базар был устлан свежевыпавшим, искрящимся снегом, а сверху в небе сияли миллионы звездочек. Ребе Зайнвель легко задышал. В мозгу его просветлело и прояснилось. И вдруг он воочию увидел, что тернистая изгородь, которой окружил его заморыш, шатается, качается вокруг него на базаре; всмотревшись, он замечает, что изгородь вовсе не цельна, что во многих местах она прерывается, что в ней остались неогороженные места. И кажется ему, что в свободных промежутках стоят: здесь ученый, там комментатор, которые, дружелюбно улыбаясь, говорят: «Зайнвель, изгородь эта обманчива, — чары одни; пойди-ка сюда, мы тебя проведем». И перед ним снова расстилается длинная дорога, простор, широкая даль…

И ребе Зайнвель мысленно улыбается открывшемуся проходу, замечает, что везде открыто, пред ним раздолье, открытый мир! И он вспоминает: тот гений так-то сказал, тот комментатор то-то разъяснил и предупредил, а относительно того ясно сказано у Раши. Ребе Зайнвель страшно доволен, снова мысленно пробегает талмуд с комментариями — везде ширь и гладь… Он уж покажет гостю!.. Для ребе Зайнвеля все теперь ясно, как ясный снег, все так светло, как светлые звездочки в небе! И ребе Зайнвель не чувствует, как, двигаясь мыслью в мирах науки, он движется ногами взад и вперед по базару, пошел за базар, все дальше и дальше по снежной дороге. И вот он уже далеко за базаром, давно за городом, где не видать ни домов, ни крыш, ничего. Он шагает по снегу, по чистому полю, без плетней, без границ, по истинно ясному, белому, искрящемуся простору, такому же светлому, как его мысли.

Но вдруг ребе Зайнвель остановился ошеломленный.

Тяжелая туча протянулась по небу, внезапно потухли сияющие звездочки, широкая тень налегла и затемнила блестящий снег. И также сразу, вместе с небом и землею, омрачились мысли ребе Зайнвеля — и он блуждает по снегу, и блуждает также в талмудическом вопросе, не зная, где входы, где выходы…

И издали увидел ребе Зайнвель небольшой редкий дымок, змеящийся под небом. Догадался он, что близко жилье… Исхолодавшийся, уставший, до глубины своей души павший духом, он пошел на дымок и добрался до бедной, полуразвалившейся корчмы. Ребе Зайнвель вошел в закуренную избу и остановился у двери, никем не замеченный. Видит: v корчемной стойки, над посудой с вином и закуской, дремлет старая крестьянка-корчмарка; через окна с выбитыми стеклами влетает и вылетает мокрый, холодный ветер; в стороне — печь; в печи горят, трещат и пламенеют сухие поленья; все места вокруг печи заняты. Везде кругом сидят полупьяные мужики, с чарками водки в одной руке, сельдью или огурцом в другой; крестьяне пьют; их лица горят; глаза светятся любовью и удовольствием; время от времени они наклоняются друг к другу, то целуются и плачут от великой любви, то ругаются скверными словами; снова пьют и снова закусывают… И нет ему места у печи, и нельзя погреться.

И тогда ребе Зайнвель, который наукой превосходил раввина, пением — кантора, читает Библию перед народом лучше литовского учителя; обладатель зажиточнейшего дома в городе; ребе Зайнвель, у которого жена — добродетельная домохозяйка, дети удачнейшие, прекраснейшая куща, лучшее райское яблоко; ребе Зайнвель, мудрейший советчик, честнейший судья, дававший самую обильную милостыню, — этот ребе Зайнвель тогда не сдержался и, стоя посреди корчмы в шубейке, висевшей на нем, точно жестяная, (тогда как ветер всякий миг пробирался и замораживал пот на его теле) — позавидовал в глубине души каждому из крестьян, сидевших вокруг печи; позавидовал мужикам, пившим водку из жестяной чарки, закусывая сельдью или соленым огурцом, произносившим богомерзкие слова…

И начался новый ряд воплощений…

Фокусник

Волынский городок однажды прибыл фокусник.

И хотя дело было в полное треволнений предпасхальное время, когда у всякого еврея больше забот, нежели волос на голове, все же прибытие фокусника произвело сильное впечатление, Загадочный человек! Оборванный, обтрепанный, но с цилиндром, правда, измятым, на голове; еврейское лицо — о его происхождении достаточно говорит один нос, — но с бритой бородой! И паспорта нет при нем, и никто не видал, ест ли он, и что он ест, разрешенную ли евреям пищу или всякую. Знай, кто он такой! Спросят его: «Откуда?» Говорит: «Из Парижа». Спросят: «Куда?» — «В Лондон!» — «Как вы сюда попали?» — «Забрел!» Как видно, пешком ходил! И не показывается в молельне, даже в Великую Субботу не пришел! А пристанут к нему, соберутся толпой вокруг него, он вдруг исчезает, точно земля его проглотила, и появляется на другом конце базара.

Между тем он снял помещение и стал показывать свои фокусы.

Ну и фокусы! При всем народе глотал горящие уголья, точно галушки; изо рта тянул разноцветные ленты, красные, зеленые, какие только кто хотел, длинные, как еврейские муки. Из голенища сапога вытаскивал шестнадцать пар индюков, величиной с медведя, живых индюков, разбегавшихся по сцене; подымет ногу, поскребет подошву и падают золотые червонцы, целую миску червонцев наскреб! Хлопают «браво». Фокусник свистнет, и слетаются, точно птицы, в воздухе калачи да булки, и пляшут под потолком хоровод или «пляску ссоры». Свистнет в другой раз, и все исчезает, точно ничего и не было! Ни калачей, ни лент, ни индюков — ничего!

Что ж, всякий знает, что «нечистая сила» также способна чудеса показывать! Египетские чародеи вероятно обнаруживали еще большее искусство! Но вопрос таков: почему фокусник сам так беден?