Хасидские рассказы

И крик мой раздался по-видимому в добрый час. Мне вспомнилось: «Рабами мы были» — точно с неба мне бросили их. И я исполнился радости. Чувствую, что я переполнен радостью, что радость изливается из меня, просияв из моей души. Шагая взад и вперед с ружьем на плече, я читаю и пою белому запорошенному снегом, охваченному снами миру пасхальное сказанье… И сказанье льется из моей груди, льется и тянется, точно золотая нить, словно нить жемчуга… Ах! Вы этого и понять не можете, и постигнуть не сумеете… Для этого надо бы вас послать туда!

А ветер меж тем затих, метель улеглась, показалось ясное искрящееся небо, белый, сияющий бриллиантами мир… Кругом и вокруг тишина и белизна. Необъятная даль и необъятная белизна… Тихая, мирная, милая, безмерно далекая белизна… А над тихой, безмерно далекой белизной показалось вдруг нечто еще более белое, более светлое, более яркое. И оно идет, приближаясь из необъятной дали… В кителе белом и молитвенном покрывале… Покрывало на плечах, над покрывалом спереди дрожащая серебряная борода, выше — два лучистых глаза, над ними горящий венец — оторочка покрывала с серебряными и золотыми узорами. И оно становится все больше, все ближе… Проходит мимо меня, равняется со мною, произнесло:

— Хорошо!..

Точно скрипка сыграла!.. И исчезло оно!..

Но те же глаза, тот же голос…

Возвращаясь домой, я проходил мимо Шполы. И зашел к «Деду». Я узнал его, он узнал меня…

Собачья вечеря

Баал-Шему[14] наезжал иногда один недавно разжившийся еврей, которого трудно было сносить. Я даже назову его по имени, пусть придет душить меня сонного. Его звали Иокель из Консковоли. Уж на что Баал-Шем был хорош, кажись — сама доброта, но и тот при появлении Иокеля, бывало, поморщится. Про остальной народ и говорить не приходится. Во-первых, этот еврей не был истинно верующим хасидом. Разбогатевший человек и, вероятно, с кучей бесов за пазухой! Поссорился как-то с раввином и общиной при выборах на какую-то почетную должность и им в отместку стал ездить к Баал-Шему. Обыкновенный еврей из населенного одними миснагидами городка не отважился бы на такой шаг, его бы поедом ели, в порошок истерли. А денежный человек может себе позволить и против всей общины пойти. Во-вторых, этот Иокель — сама простота, а дерзок и хвастлив, как обыкновенно бывают недавно разжившиеся богачи. За молитвой всегда лезет в канторы — грамотный, мол. Люди ведут серьезный разговор, а он вдруг бултыхнет: «А какую, господа, я лошадку купил!» — и чмокнет губами, гул стоит! Однажды он смутил весь стол своим внезапным замечанием о кнуте с золотым ободком, что он получил от лакея вельможного пана Потоцкого… Вдобавок он отчаянный скупяга! Ради похвальбы он вынимал, бывало, ежеминутно золотую табакерку, будто хочет понюхать табаку! Но к носу и близко не поднесет! Боже упаси, с табаком жаль расставаться. А сунет кто-либо со стороны палец в его табакерку, он не прочь закрыть табакерку с чужим пальцем. Трудно было сносить его скупость… Однажды приехал этот Иокель после первых дней Пасхи и остался на пасхальную субботу у ребе. Сидит за общей трапезой. Баал-Шем не давал срамить его — вот он и сидит. А Баал-Шем держал в это время важную речь о том, как молитвы возносятся к Престолу Господню. Говорит, что не все молитвы одновременно достигают туда, что иногда рожденный женщиной молится поздно, а молитва его достигает раньше других! Все зависит от того, как чиста была молитва! Молитва, пояснял он, состоит из тела и души. Слова — это тело, молитвенное благоговение — душа. Чем больше благоговения, тем больше духа, тем быстрее молитва подымается ввысь, тем скорее она возносится и восходить, точно жертвенный фимиам… Если же в молитве мало благоговения, она не может прямо подняться, влачится она в пространстве вдоль и поперек, подхватывает ее ветер или туча в пути, относит ее в сторону, кидает ее в бездны… Иной раз проливается молитва, увлеченная попутным облаком, вместе с дождем на моря или пустыни… Все же всякая молитва когда-либо достигает небес! Святые звуки сами подымают ее кверху. Ибо всякое тело тянется к корню и источнику своему… И вот в конце концов, приходит время, когда воздух проясняется, и нет помехи из-за ветров или туч, и звуки молитвы подымаются кверху и падают поодиночке пред престолом святым… И всегда поэтому прибывают молитвы! И в этом — смысл изречения: «Не дремлет и не спит Страж Израиля» — всегда падают молитвы пред святым престолом! Миснагиды рано произносят молитву, затем молятся хасиды… Затем случайно запоздавшие… И днем, и ночью подымаются они, и Милосердое Око не может сомкнуться ни на мгновение… Оно стоит на страже! Но бывает и так, — продолжал Баал-Шем. — Еврей читает молитву, а думает о ржи и пшенице! И молитва, упаси нас Боже, загромождается плотью, мешками жита, интересами телесными. И такая молитва может придти слишком поздно! Много лет спустя после смерти молившегося! Явится душа на тот свет, предстанет на суд праведный, положит обвинитель на левую чашку весов грехи да грехи — целые пуды грехов, а защитник стоит с пустыми руками и нечего класть ему. Крикнет тогда еврей в ужасе: «Владыка Небесный! Ведь молитву-то я во всяком случае совершал!..» Но не достигли еще небес молитвы его. И дабы он видел, что суд небесный праведен и справедлив, открывают пред ним окошечко в небе, предлагая посмотреть… Смотрит он и видит, как молитвы его валяются где-то близ жилья… А бывает, что еврей во время молитвы помыслит греховное! А всякое тело тянется к корню своему… И греховные помыслы увлекают за собою молитву в преисподнюю…

Нас всех охватил ужас и печаль. И пожелал нас ребе обрадовать и сказал:

— Могу вам сообщить радость великую! Имел я знак, что наше пасхальное сказание нигде не задержалось, что оно прямо поднялось и принято было милостиво! А сказание о единой козочке, прочитанное с новым напевом, весьма понравилось…

Не сдержался тут простак из Консковоли, прервал речь ребе.

— А мое сказание, ребе?

Поморщился ребе и говорит:

— Твоя молитва еще небес не достигла! Носится она близ нашей обители, желая войти сюда ради исправления…

А тот, дурак, снова спрашивает, будто даже с недоверием:

— Когда вы ее впустите?

— После субботы! — спокойно ответил ребе.

Из того же городка, Консковоли, приехал к нам еврей-учитель, сказав там, что едет домой к жене. Когда приехал из Консковоли богач, учитель испугался и больше не выходил к трапезе. Богач, боялся учитель, приехав домой, расскажет о нем; и миснагиды закроют его школу, а, пожалуй, и в загривок наложат. И вот сидит учитель на постоялом дворе, не появляясь к трапезе, ждет отъезда богача. Мы пожалели его, отнесли ему остатки с трапезы, немного вина… Спрашиваем мы учителя, не знает ли он, как справляет богач из Консковоли пасхальную вечерю. Но учитель ведь зол на богача, вот он и говорит:

— Чтоб его лихо знало! Нам почем знать? Живет человек за городом, чтобы быть поближе к панам, чтобы раньше других купцов везде поспеть — весь свет проглотил бы! Опасаясь кражи, он завел целую свору собак, и еврею нет туда ходу!.. Ребе Юдель, правда, приказывает служке присылать к нему по субботним и праздничным дням двух-трех бедняков-гостей к столу, но поджидать их ему некогда — его черти носят! Удирает до окончания богослужения… Стали было к нему посылать, но гости возвращались оборванные, искусанные; собаки свое дело делали, а криком помочь нельзя — двери и ставни на запоре! Перестали посылать. А богач продолжает свое: «Посылайте, говорит, побольше народу».

— Перед Пасхой обыкновенно объявляет: «Всякий, иже хощет, да приидет и ест», — ведь он грамотный!