Хасидские рассказы

22
18
20
22
24
26
28
30

— А кто знает, как долго он будет здесь? Мало ли что может ему вздуматься! Им когда что-либо бросится в глаза! Разве у них имеются другие заботы… На жизнь ему не хватает, что ли?..

Итак, к себе в дом не можешь брать. Оставишь их в Праге. Снимешь квартиру, пусть, мол, живут, а ты будешь им посылать на иждивение. Что станут делать молодые? Он, молодой, дни и ночи будет сидеть в синагоге за книгой. А она? Какие думки полезут ей в голову? Куда она унесется в мечтаниях своих?

— Правда, ребе, — соглашается сиплым голосом Иехиель-Михал, — но что же другое остается?

— То, что можно! — отвечает Рош-иешиво — А я помогу тебе, пошлю за сватом и укажу ему, куда идти… Надо, чтобы был дом с людьми, с достатком, чтобы было немного от мира сего, но по закону, а не греховно… Увидишь, с Божьей помощью!

— За то, Иехиель-Михал, — утешает его праведник, — когда ты придешь ко мне за женихом для второй своей дочери, и Господь поможет тебе скопить приданое на ее долю, ты получишь, обещаю тебе, прекрасный плод, золото…

А пока — играй свадьбу…

5

Послушался Иехиель-Михал.

По указанию Рош-иешиво и в полной тайне просватали Малку. И Малка до последней минуты не знала, зачем являлись портные и шили ей платья, зачем ее разбудили на рассвете и повезли в Прагу.

А поняв в чем дело, она также не сказала ни слова. Юная душа ее замкнулась в себе.

Что в ее сердце делалось, никто не знал; а снаружи казалось — дай Бог такое всем дщерям Израильским! — сосуд всяческих добродетелей… Она чересчур бледна, пожалуй, почему-то всегда опущены долу ее глаза — но что за беда? Раньше это приписывали девичьему стыду, а потом стали говорить: «Видно, Господь ее такой сотворил; она и без того красива! Заглядение!.. Да и вот еще! Без свекрови ни шагу не ступит, ни о чем никогда не спросит. Что поставят на стол, то и ест; что и когда подадут, то пьет; какое платье захотят, то и оденет. Чистая, тихая и красивая! А в субботние дни, когда оденет, бывало, платье из черного атласа с золотою пряжкою, украсит свою мраморно-белую шейку жемчужным ожерельем, и засверкают в ушах ее бриллиантовые серьги — женщины, бывало, останавливаются на улице, вопреки зависти, говорят: „Принцесса“»… А она — будто не про нее речь идет, выступает тихая, чистая, меж свекровью и невестками. Придя в женское отделение синагоги, станет рядом со свекровью у перегородки, опустит шелковые ресницы, откроет белой ручкой серебряные застежки молитвенника с золотым обрезом, и губы начинают дрожать, дрожать…

— Куда ты хочешь, Малка, сегодня пойти гулять? — спросят ее в будний день.

Ей все равно: куда все, туда и она… Проходя мимо выставок с драгоценностями, все останавливаются, восхищаются, она — нет. Она останавливается только из-за всех. Но глядит куда-то вдаль, в пространство…

И люди говорят:

— Зачем ей украшения, она сама — лучшее украшение!

— Молодой муж от нее и так без ума. Бережет ее, как око свое, как зеницу ока своего…

Словом, снаружи все отточено, полировано и чисто, точно прекрасный хрусталь… А внутри?

А внутри затаилась корчма с песнями, плясками и играми… В сердце, меж нею и миром, витал образ молодого графа… Едва закроет глаза, в утро ли субботнее за молитвой в синагоге, на исходе ли субботы, распевая: «Господь Авраама, Исаака», освящая ли свечи при наступлении субботы, вдруг забурлит в ней кровь, и кажется ей, будто она кружится с барином в хороводе после жнива, скачет верхом с ним, рыщет на белом, как молоко, коне по долам и лесам… Особенно, когда приближается к ней ее муж; в те минуты она, закрывая глаза, обнимает, целует кого? — молодого графа ласкает, голубит…

Муж молодой умоляет ее — он так любит ее прекрасные глаза — и вот он просит ее: «Жизнь моя, раскрой прелестные очи свои, раскрой предо мною врата своего рая!» Ни за что! Он желает иногда (молодой человек!) настоять на своем, нарочно отодвинется от нее, но она его держит в своих объятиях, точно клещами… Пугается он чего-то, хочет вырваться силою, а она его просит томным голосом:

— Барин мой! Сокол мой!..

Муж думает, что она его так сильно любит, что считает своим барином… «Деревенские речи, — проносится в его голове. — Пусть не открывает своих глаз, если стыдится!..»