Хасидские рассказы

В шубе было бы, конечно, лучше. В шубе так тепло… Очень тепло. Но все-таки сперва нужно приобрести очки. Шуба годится только зимой, а очки нужны всегда. Летом, когда ветер сыплет песком прямо в глаза, пожалуй, еще хуже, чем зимой.

Итак, решено: сперва очки, а потом уже шуба. Если бы с Божьей помощью он окончил приемку пшеницы, он наверняка, получил бы за это четыре злотых.

И он плетется дальше. Мокрый, холодный снег залепляет ему глаза, ветер час от часу становится сильнее, колики в боку усиливаются.

Если бы только переменился ветер. Впрочем, так лучше: на обратном пути я еще больше устану, и тогда ветер будет дуть мне в спину. О, тогда я совсем иначе зашагаю! Вопрос выяснен, на душе легко.

Он принужден остановиться на минуту, чтобы перевести дух. Это немного беспокоит его.

— Что бы это со мной могло случиться? Мало ли вьюг и морозов перенес я, будучи кантонистом?

И он вспоминает свою военную службу, то время, когда он был николаевским солдатом. Двадцать пять лет действительной службы под ружьем, не считая детского возраста, когда он был кантонистом.

Он немало ходил на своем веку, маршировал по горам и долинам, и в какие вьюги, в какие морозы! Деревья трещат, птицы замертво падают на землю, а русский солдат как ни в чем не бывало бодро идет вперед и еще песенку распевает да камаринского или трепака отплясывает. Мысль, что он выдержал тогдашнюю тридцатилетнюю службу с ее тяжёлыми испытаниями, перенес столько вьюг, морозов, столько лишений, голода, жажды и домой здоровым вернулся, вызывает в нем чувство гордости.

Он распрямляет спину, гордо подымает голову и шагает с удвоенной силой.

«Ха, ха! Что значит для меня такой морозец? В России — там было совсем другое дело».

Он продолжает свой путь. Ветер немного стихает. Становится темнее. Близится ночь.

«Тоже день, нечего сказать! Оглянуться не успеешь…» И он ускоряет шаги, боясь, чтоб ночь не застигла его на полпути. Недаром же он по субботам изучает Тору в синагоге. Он отлично знает, что «надо выходить и возвращаться заблаговременно».

Он начинает чувствовать голод, а когда он голоден, ему почему-то становится весело — такова уж у него привычка. Он знает, что аппетит — вещь хорошая: купцы, у которых он состоит на посылках, вечно жалуются, что никогда не чувствуют голода. У него, слава Богу, всегда есть аппетит. Разве только, когда ему становится не по себе, как вчера, например: он чувствовал себя нездоровым, и хлеб показался ему кислым.

— Поди ты, чтоб солдатский хлеб был кислый. Может быть, когда-то, в былые времена, но не теперь. Теперь христиане пекут такой хлеб, что еврейских пекарей за пояс заткнут. А хлеб он купил свежеиспеченный. Одно удовольствие резать его. Но, действительно, сам он был не совсем здоров, дрожь какая-то пробегала по всему телу.

— Но слава Тому, Чье имя он недостоин произносить, это случается с ним редко!

Теперь у него снова появился аппетит, он даже запасся на дорогу куском хлеба с сыром… Сыр ему дала жена купца, дай Бог ей здоровья! Она таки настоящая благотворительница, у нее истинно еврейское сердце.

Если бы она только не бранилась так крепко, то была бы совсем славной женщиной!.. Он вспоминает свою умершую жену.

— Точь-в-точь, моя Шпринце! У той тоже было доброе сердце и привычка браниться за каждую мелочь. Кого бы из детей я ни отсылал в люди, она плакала навзрыд, несмотря на то, что дома ругала их самыми отборными словами. Что уж говорить, когда умирал, кто-нибудь из них! Она целыми днями, извивалась по полу, как змея, и колотила себя кулаками в голову. Однажды она дошла даже до того, что хотела бросить камень в небо!

— Подумаешь! Будто в самом деле Бог обращает внимание на глупую женщину! Но она ни за что не хотела выпустить из дому носилок с покойником. Она колотила женщин, а носильщикам вцепилась в бороды.

И какая сила таилась в этой Шпринце! На вид — муха, а такая сила, такая сила.