Иона с такой силой ударяет кулаком по столу, что гул разносится по всей синагоге. Стоящие поближе испуганно отскакивают в сторону. У амвона стоит дайон, реб Клейнимус. Во время описываемой сцены он успел окончить свое чтение и закрыл свое измученное от напряжения, а может быть, и от голода лицо руками. Вот он отнял руки от лица. В старческих, выцветших глазах светится немая, глубокая скорбь.
— Иона, — робко говорит он, — нельзя силой.
— Молиться не дам! — кричит Иона, хватая с амвона подсвечник.
Староста сел. Кантор остановился на полпути к алтарю.
— Ребе! — зло говорит Иона, обращаясь к дайону. — Вы думаете, молиться хотят они? Боже упаси! Они хотят ужинать. Ведь жены уже готовят ужин. Их ждет горячий суп, хрустящие бублики, кусок жирного мяса с острым хреном. Может быть и сладкая морковь. А сироте есть нечего.
— Не твое дело! — кричит кто-то, прячась за спинами. Реб Клейнимус снова закрывает лицо костлявыми руками, а Иона кричит в ответ.
— Нет, мое дело! Вы разбежались с похорон, как мыши, а сиротку оставили на меня. Но на то была не ваша, а Божья воля! Бог знает, что делает. Он знает, что у бедняка есть милосердие, что он не оставит беспомощным сироту.
Мальчик начинает понимать, о чем говорят. Он немного выпрямляется, правую ручку кладет Ионе на плечо, и так остается стоять, придерживая левой рукой поврежденную ногу.
Единственная пуговица разорванного кафтанчика отстегнулась. Из-под рваной рубашки выглядывает истощенное грязное тело. На лице мелькает странная, грустная улыбка… Он не боится толпы.
Он чувствует, что Иона Бац царит над всеми, и что он опирается на Иону Баца,
— Смотрите, богачи! Смотрите, евреи милосердные! — мягко говорит Иона. — Сиротка босой, с искалеченной ногой.
— У меня найдутся сапожки. Старые, но целые.
Ионе знаком этот голос.
— Хорошо, — говорит он, — это дарит реб Иосель, начало хорошее! Но на мальчике нет и рубашки.
Кто-то другой заявляет, что жена его наверное не поскупится и пожертвует несколько рубашек.
— Хорошо, — говорит Иона, — я уж знаю, Генеле не откажет. Ну, а верхняя одежда?
Кто-то обещает и это. Иона все принимает.
— Но кормить, — продолжает Иона. — Кто кормить его будет? Почему молчит реб Шмерль? Почему не говорит глава общины?
Реб Шмерль, тучный еврей, с нависшими бровями, совершенно закрывающими глаза, и заплывшим лицом, неподвижно сидит над Мишной.
— Здесь не место разбирать мирские дела, — тихо и степенно говорит он, обращаясь к обступившим его прихожанам. Эти слова в минуту облетают всю синагогу: «Реб Шмерль говорит, что тут не место для таких дел»…