Обитель

– Нет, – сказала Вера. – Просто было интересно.

Она попыталась придумать, что еще спросить, но в голову ничего не шло.

– А вы русская? – спросил, в свою очередь, Микко.

– Плюс-минус, – сказала Вера. Микко кивнул. Помолчали.

Уже в квартире журналистки Вера обратилась к нему снова.

– Скажите, здесь можно заказать еду? – спросила она, снимая в прихожей кроссовки.

– Да? – Микко потянул из кармана телефон. – Вы что хотите заказать?

– Не знаю, а вы? – спросила Вера. – Мне главное без мяса и молочки. Давайте я осмотрюсь, а вы закажите, пожалуйста. Деньги я вам переведу.

Микко кивнул, пристроился на стуле у двери. Вера же поставила на пол рюкзак, размяла плечи. Она всего один раз в жизни участвовала в обыске, и тогда рядом была соседка, за руку с которой Вера была готова делать все что угодно. Сейчас же она была совершенно одна. Вера еще секунду постояла у вешалки, а потом вздохнула и пошла осматриваться.

Квартира у журналистки была небольшая и уютная. Спальня, кухня и офис. Совмещенный санузел. Вера с удовольствием отметила отсутствие икон среди многочисленных картинок и фотографий, висящих на стенах. Среди фотографий – всех без исключения черно-белых – преобладали университетские, хотя, приглядевшись, Вера поняла, что многие из них сделаны сравнительно недавно и изображают людей среднего возраста. Просто фотографии все были похожие: небольшие группы людей, по пять-шесть человек в непромокаемых куртках, с рюкзаками и гитарами. Захотелось вернуться с одной из фотографий в коридор и спросить Микко, кто из этих людей Эля, но Вера решила, что это может окончательно испортить отношения с фотографом, который, кстати, тоже был на паре снимков – и в обоих случаях сутулился, пытался прикрыть лицо рукой. На одном снимке женщина с длинными темными волосами приобнимала его за плечо, и Вера решила, что это и есть Эля. В подтверждение этой теории нашлась фотография постарше, на которой та же самая женщина, только гораздо моложе, совсем девчонка, была изображена с двумя подругами. По фотографии черным маркером было написано: «Эле, Лене и Лизе от Саши, Шуя, 2000». Вера подумала, что это те люди, которых придется искать, если с журналисткой сейчас что-то случится.

Вдруг накатила усталость, и Вера села на застеленную кровать, закрыла лицо руками. В соседней комнате на столе лежали записки журналистки, там же Вера видела кладовку, которая, видимо, была превращена в архив, сразу напомнивший Вере квартиру Станки в Питере. Но сил разбираться во всем этом не было. Вера не понимала, как соседке удается не сдаваться просто от безысходности. Что такого Вера могла здесь найти? Куда потом надо было звонить или ехать? Вера почувствовала, что по щекам катятся слезы, и поскорее вытерла лицо. Плач нужно было оставить на потом. Поднялась, прошла в офис журналистки, быстро просмотрела записи, потом включила ноутбук. В кладовку заглянула – там и вправду было что-то вроде картотеки. Пара тонких газетных подшивок и стопки документов.

Полчаса спустя они с Микко сидели на кухне. Фотограф не подвел, хотя его выбор еды сложно было назвать подходящим для завтрака – Вера вскрыла горячий картонный кубик и обнаружила там очень аппетитного вида гречневую лапшу.

– Приятного аппетита, – сказала она. – Спасибо вам.

– Не за что. – Микко склонился над собственной едой – такой же лапшой, только присыпанной кунжутом. Вера решила не спрашивать его, почему он решил, что ей нельзя кунжут. Возможно, в этом городе людей, любящих кунжут, выставляли голыми на мороз, и он решил ее не подставлять. Свою же собственную постыдную любовь скрывать уже не пытался. Вера хмыкнула – даже один вид еды несколько приподнял ей настроение.

Пока ела, старалась ни о чем не думать. Микко молчал и смотрел в коробку. Ему тоже, видимо, думать не хотелось. Зато, закончив, Вера вернулась в офис, открыла в ноутбуке список полицейских участков Петрозаводска. Нужно было позвонить в каждый и все-таки попытаться выяснить, где держат Элеонору. На центральную диспетчерскую информация могла не поступить, но ведь тот, кто работал в самом участке, знал, кто сейчас сидит в камерах. Вера достала телефон и стала набирать первый номер.

Костя потер воспаленные глаза. Он уже третий час разговаривал с приехавшими-таки господами из Следственного комитета, и разговор, про который сразу стало понятно, что ведется он просто так, все никак не заканчивался. Старшие следователи, кажется, и сами не очень понимали, что делают, и поэтому Костя то перечислял им какие-то случайные данные о количестве заключенных в области, которые вспоминал навскидку, то снова начинал описывать пепелище, на которое ни один из них поехать не захотел.

В начале разговора в кабинете сидел еще Даниил Андреевич, но тот в конце концов извинился и ушел, сославшись на встречу с министром. Потом следователи по одному вызывали тех, кто ездил с Костей на пепелище. Около одиннадцати зашел судмедэксперт – и ему пришлось отчитываться за каждый доставленный труп. По его лицу Костя видел, что тот предпочел бы находиться где угодно еще, даже пускай в морге с телами, но честно старается поддержать коллег. Вообще все в участке, да и наверняка в городе, перешли на оборонное положение: когда Костя утром пришел в участок, с ним за руку поздоровались даже те, кто обычно отворачивался. СК, уполномоченный по правам детей – все это была общая беда. Отдельно влияла черно-белая фотография Казаченко, распечатанная кем-то на принтере и приклеенная на стену. Под ней уже возникла банка с одиноким цветком.

Костя чувствовал, что вчера, пока носился туда-сюда, руководил сначала на пепелище, потом по телефону «штурмом», сам не успел ни разу по-настоящему задуматься о том, что такое эти трупы. Живые и, судя по показаниям судмедэксперта, совсем недавно живые люди. Безумные фанатики, решившие жить в лесу, – может быть. Но ведь там были дети, которые ничего подобного не выбирали. Просто жили как есть, пока не умерли. Костя решил, что, когда допрос наконец закончится, поедет в морг, посмотрит на тела еще раз.

– Микко! – Вера вскочила из-за стола, побежала на кухню, на ходу открывая карту в телефоне.

– Что такое? – Фотограф поднялся, смотрел испуганно.