Тамада

— Да, Жамилят женщина. Но пару таких мужчин, как ты, Салман, она запросто перевяжет веревкой и взвалит на плечо. Здесь много мужчин. Пусть не обижаются на то, что скажу. Вы, мужчины, забыли времена нартов[6]. Вы называетесь мужчинами, а колхозное хозяйство наладить не можете. Постыдились бы!.. Какие вы мужчины, чем вы гордитесь? Кто всю тяжелую работу в колхозе несет на своих плечах? Мы, женщины! Кто коров доит? Мы. Кто на прополку ходит? Мы. Кто в доме убирается, детей растит? Мы. А что делаете вы? Посты занимаете, понукаете нами, как старые князья. Председатель колхоза — мужчина, в парткоме — одни мужчины, в сельсовете — тоже, заведующие фермами, учетчики, члены правления — везде вы. А где равенство?

Тушох на миг замолчала, сердито обвела взглядом снисходительно ухмыляющиеся лица мужчин, и глаза ее загорелись как угли:

— Конечно, сейчас вы все дружно за Али, ведь он все-таки мужчина, все на дыбы встали: мыслимо ли, чтобы колхозом заправляла баба. Иные-то за глаза были против Али, но вот когда узнали, что в председатели прочат Жамилят Тауланову, тут же оглобли назад повернули, и повернули-то по той же самой пословице, от которой адатом воняет: у женщин коса длинна, а ум — короток.

Тушох судорожно схватила стакан с водой: пила, мельком поглядывая на притихших мужчин. Никто уж не ухмылялся.

— Конечно, поначалу многие будут жалеть и защищать Али, — продолжала Тушох, спрятав белый, в кружевах платочек. — Разве у него никаких заслуг? Два ордена Красной Звезды да столько медалей! Но ведь сейчас не военное время, приказами да окриками сыт не будешь. К людям другой подход нужен. Правильно товарищ Бекболатов сказал: колхоз у нас — прореха на прорехе. А кто его довел до такой разрухи? Если я скажу, поднимите руки те, кто попустительствовал такому разору, — все поднимут. А Али должен тогда поднять обе руки. Потому что самая большая вина за ним и его дружками. Разве не они виноваты, что все работящие мужики подались на отходные работы. Родной аул бросили — и разбрелись кто куда. И не за длинным рублем подались, а потому что с Али и его дружками не сработались. И как с ними сработаешься, если они с утра до вечера глотку дерут.

Али все так же сидел с каменным лицом, будто все, что говорилось здесь, касалось не его, а кого-то другого.

— Эх, Али, — Тушох повернулась к нему лицом. — Зачем ты выжил шофера Селима? Парень из армии вернулся, он там технику освоил, хотел за трактор сесть, а ты его куда определил? Дал ему поломанную арбу, почини, мол, а потом езди на ней, через два-три года увидим, можно ли тебе трактор доверить. А ведь Селим парень что надо, джигит! Перешел он в соседний колхоз, там его хвалят — не нахвалятся. Теперь только и видим его портреты в газетах, и каждый раз с недоумением говорим: «Опять Селима-то нашего в газете напечатали, знать, у соседей он расцвел, как маков цвет. А у нас кем был? Простым арбичи, да и арба-то у него была самая ветхая». Так было с Селимом, так было и с другими молодыми мужчинами из нашего аула. Ведь от тебя, Али, ни похвалы, ни доброго слова никогда не услышишь. Чего ты, Али, добился своей руганью? А того, что теперь в ауле ни одного подходящего каменщика или плотника днем с огнем не найти. Коровники, коши, птицеферма да и другие постройки — все прогнили насквозь, а ремонтировать некому, со стороны нанимать — денег у колхоза нет. Тебе бы со стоящими работниками надо было дружбу водить; а не с такими, как Салман, — поддельные они друзья. Они от тебя не уедут, потому что понимают, где бы они ни появились, везде надо работать, а руки — прямо скажу — у них не тем концом приделаны, ничего они не умеют делать, кроме как стаканы держать. Вот и покатилось наше хозяйство под гору. Попробуй теперь, останови его. Тут не год и не два нужно, чтобы поднять колхоз, чтобы расплатиться с долгами. Все ведь тут слышали, сколько мы задолжали государству. Работы впереди — пруд пруди.

Шумно стало в комнате. Загалдели все сразу. Тушох перевела взгляд на широколицего человека, секретаря райкома партии, который за время собрания не проронил ни слова.

— Интересно, с чьего позволения у нас в ауле открыли харчевню под названием «Чайная»? — обратилась она прямо к нему. — Теперь наши мужчины день-деньской пребывают там. Мужчины! Надо решать так: если мы, женщины, составляем большинство в ауле, то и нас надо ставить на руководящие посты. — Тушох кивнула на Жамилят. — Мы давно этого ждем. А некоторых мужчин пора оторвать от чайной, сбрить им усы, повязать платки и засадить дома люльки качать...

Разразившийся хохот заглушил последние слова Тушох. Мужчины смеялись долго, со слезой, словно хотели подчеркнуть несерьезность выступления Тушох.

Улыбнулся и Бекболатов, с одобрением кивнув ей: «Вот молодчина! Не зря в пословице говорится: «Под пеплом лежат горячие угли».

— Если бы сегодня на колхозном собрании вы с такой речью выступили, Тушох, получился бы великолепный доклад, — обратился он к смутившейся женщине.

— Что вы, какой же из меня докладчик? — стала отнекиваться Тушох. — Вон ведь сколько тут ответственных работников! Это их дело — доклады. А я как думала, так и сказала. Многое за эти годы в душе накипело. Но думаю, в словах моих только правда была.

— Что верно, то верно. Вы от души говорили, Тушох.

После партсобрания все направились в школу. Клубное помещение было ветхим, со щелями в потолке и крыше, куда задувал холодный ветер, да и не могло оно вместить всех колхозников.

По дороге первый секретарь райкома Амин Гитчеев, выбрав момент, высказал свое неудовольствие Бекболатову:

— Слова словами, но Жамилят — женщина. На новой работе ей будет ох как трудно. И ляжет этот гнет на нашу шею.

— Эта женщина, которой ты не доверяешь, с успехом могла бы заменить и тебя на твоем посту, — отрезал Бекболатов.

— Будет сделано, как хотите. Но с колхозным хозяйством она не управится. Это я точно знаю.

— Посмотрим.