Тамада

— Раз говорили — значит, верно. Что-то мы с тобой не доглядели. Ты — председатель, я — парторг. Пойми ты, не только в тебя летели камни, но и в меня. В меня-то еще и больше, потому что я должен был первым увидеть...

— О тебе мало наговорили дурных слов, я же слышал, все про меня да про меня, будто я один во всем виноват.

— Нет, в этом и моя вина. Шел у тебя на поводу.

— Ты раскаиваться сюда пришел?

— Нет, просто посоветовать. Не держи против людей камня за пазухой. И если ты джигит, докажи это, возьми какую-нибудь ферму...

— Ферму? С председателя на ферму? А что люди скажут?

— Насмешек боишься? Я так и знал. Но ведь если от души будешь работать, никто не усмехнется. А если и усмехнутся, так что ж из этого? Надоест им в конце концов зубы скалить.

— Как у тебя просто все.

— Просто? Ну, не скажи. Мне сейчас не проще, чем тебе. Меня ты слушать никогда не хотел. Все сам решал. Я и застыл, как деревянный конь на шахматной доске. Чего тебе ни скажу, ты делаешь как раз наоборот. Думаешь, мне не было обидно, когда я поставил на собрании вопрос о свиноферме, а ты категорически отрубил: не нужна нам такая ферма — и все тут.

— Ладно, сам во всем разберусь.

Харун вздохнул и поднялся.

— А чего разбираться? Что касается наших с тобой отношений, думаю, они такими же и останутся, но дальше плясать под твою дудку не буду. Хватит, сколько себя помню, всегда на поводу у тебя шел, ровно ишак. Скверно, что ты не терпишь никаких советов. Если дело говорят или правду в глаза, ты сразу на дыбы: ладно, мол, сам разберусь. Что ж, сиди и разбирайся сам. А поразмыслить тебе есть о чем. Я пойду, спокойной ночи.

— Теперь, конечно, появится много наставников.

— Они у тебя были. Добрые были наставники. Но их слова у тебя мимо ушей проскакивали.

Харун вышел, тщательно затворив за собой дверь, так что даже не скрипнула, словно боялся прервать мысли Али.

Разговор с Харуном вконец выбил Али из седла. Нет, Харун ему никогда не ставил подножек, так почему же он пошел за теми, кто выступал против него, Али. Посчитал критику колхозников правильной. А с должности сняли — так это, по его мнению, тоже справедливо. Выходит, все в колхозе идут в ногу, один лишь он, Али, шагает не в ногу? Откровенно говоря, он ждал прихода Харуна: вместе посидят, горестно повздыхают, обронят несколько колючих фраз в адрес нового председателя да на том и разойдутся. Но вышло не так. Видимо, Харуну по нраву пришлось выступление Тушох, которого он, Али, тоже не ожиlал услышать. Но каков Харун!.. Друг детства. На собрании не сказал ни слова в защиту; наверное, давно носил камень за пазухой, а ведь прежде был тише воды, ниже травы. Мнения остальных были для Али менее важны, чем мнение Харуна. И вот тебе на... Правда, нередко Али был с ним, чего там, грубоват. Но ведь обращался как фронтовик к фронтовику, потому как искренне считал, что людям, которые прошли на фронте огни и воды и медные трубы, не след рассусоливаться в нежностях. Неужели Харун копил на него злобу до сегодняшнего дня? Вряд ли... Просто пошел на поводу у всех, у этой Тушох, старой перечницы, которой пора о могиле думать, а не совать нос в дела колхоза, с которыми и знакома-то она не из первых рук, а из бабьих сплетен. Но Харун... Останься он, Али, председателем, Харун вел бы себя так же, как и прошлые годы? А может, все-таки и нет? Вспомнилось, как однажды на собрании обронил он фразу: «Обрезал ты мне крылья, Али. Отрастут ли — не знаю».

А он, Али, тогда съязвил в ответ:

«У орла крылья не обрежешь — высоко летает, у курицы — другое дело, если она через городьбу в чужой огород лазит. Не так ли?»

Все, кто это слышал, засмеялись. Лишь Харун побледнел, стиснул зубы, а потом за весь вечер не сказал ни слова.

А он, Али, был куда как доволен, что одной фразой поставил Харуна на свое место.