Тамада

Отец нахмурился и принялся набивать в трубку табак.

— Зря ты так сказала, Жами. Твой брат скорее руку себе отрубит, чем притронется к чужому добру, — сказал он обиженно.

— Но некоторые не считают зазорным присваивать колхозное сено. Они так рассуждают: мы сено заготавливали, в колхозном стогу есть наша доля — возьмем ее, мы имеем право ее взять. Ведь так рассуждают? Я права?

— Права-то ты права, дочка, но виноват кто, когда перед сенокосом колхозникам говорят: «Заготавливайте сено, а потом вы возьмете себе долю». А закончится сеноуборка — оказывается, сена-то мало, едва хватит для колхоза. И так из года в год. Потому все меньше и меньше народа выходит на сенозаготовку. А луга остаются нескошенными.

— Значит, вас обманывают, а вы, в свою очередь, обманываете колхоз. «Прекрасная» традиция! — саркастически заметила Жамилят. — И ты, отец, считаешь такое положение вещей нормальным?

Отец снова нахмурился, покачал головой: нет, он не считает, что это правильно. Но и правление не право. У колхозников есть свой скот, его кормить надо, без сена он пропадет.

— Значит, по-твоему получается так: пусть колхозная скотина дохнет, лишь бы моя выжила?

Отец снова покачал головой: нет, он никогда так не думал — избавь аллах! — но у каждого своя голова на плечах, и люди думают по-разному и по-разному поступают.

— Тогда откуда у вас сено, да, да, то самое, которое сложено за нашим хлевом?

— Вот эти руки заготовили, — вытянул Хамит свои мозолистые руки перед глазами дочери. Они были в ссадинах, пальцы скрючены, опухли и потрескались; они скрючены от тяжелой работы сызмальства до старости: отец не может их распрямить.

Вздрагивающие рабочие руки отца.

И при взгляде на них у Жамилят навернулись слезы, как она могла так резко разговаривать с ним, упрекать, уличать? Какое у нее право говорить так с человеком, который ее родил и выпестовал? Какая черная неблагодарность с ее стороны!.. И брату она наговорила много резкостей. Тоже уличала. Конечно, надо извиниться. Обязательно, как только тот вернется.

— Прости, отец, я хотела сказать...

— Един аллах, дочь моя, — вмешалась в разговор мать. — Если бы ты видела, на каких кручах косил он! Представить страшно! Туда, кроме этих шайтанов — туфов, ни одно живое не полезет. Однажды поесть ему принесла, как глянула, на какой крутизне он косит, — в дрожь меня бросило. Я так за него испугалась, душа в пятки ушла...

И пока мать говорила, Жамилят вспомнила далекое детство, когда отец впервые взял ее с собой на сенокос. Ей тогда было лет семь или восемь, но та сенокосная пора глубоко врезалась в память, оставив светлые воспоминания...

...Они с отцом вышли из дому ни свет ни заря. Нужно было подняться на Белую гору, где предстояло косить. Обычно девочек на сенокос не брали, но отец взял ее, и Жамилят была просто горда. Вставало солнце. И во всем вокруг: в далеком пении петухов, в запахах альпийских лугов, которые доносил легкий прохладный ветерок, в яснеющем и голубеющем небе, — во всем, казалось, была какая-то светлая радость. Внизу остались суетливые овцы и медлительные коровы. Сверху они напоминали букашек. А большой луг на горном склоне — где отец будет косить, весь в цветах. Не луг, а яркий ковер.

«Вжик-вжик, вжик-вжик!» — заговорила коса в руках у отца, и под ее взмахами никнет трава, наполняя воздух пряным до головокружения запахом густых травяных соков. Но что-то черное показывается на скале, совсем рядом. И Жамилят пугается:

— Ой, гляди, что это? Шайтан?

Там, куда показывает она, двурогое существо: точно вросло в скалу, не шелохнется.

— Это тур, — объясняет отец. — Смотри, какие у него красивые рога! Ему никакая крутизна не страшна, по самой отвесной скале пройдет и вниз не сорвется — такой он сильный и ловкий.