Сказал с твердостью доверенного лица – мол, я допущен в покои хана, а значит, всем и заправляю. Сорхатани улыбнулась ему. Небось за время болезни Угэдэя успел стать незаменимым. Вид у суетящегося вокруг хана слуги был определенно довольный.
Женщина не тронулась с места. Барас-агур поджал губы и поставил поднос возле своего хозяина, демонстративно звякнув.
– Хан болен, а потому ему нынче не до просителей, – произнес он чуть громче, чем было необходимо.
Видя его растущее раздражение, Сорхатани повысила голос:
– Спасибо за чай, Барас-агур. Хану я буду прислуживать сама. А ты, надеюсь, знаешь свое место.
Слуга вспыхнул и поглядел на Угэдэя, но, не дождавшись поддержки, с ледяной неприязнью поклонился и вышел. Сорхатани положила в исходящую паром золотистую жидкость драгоценные крупицы буроватой соли и добавила из серебряного кувшинчика молоко. Пальцы ее были сноровисты и проворны.
– Подай мне, – проговорил Угэдэй.
Сорхатани грациозно опустилась перед ним на колени и с наклоном головы протянула чашку:
– Я вся во власти моего повелителя хана.
От прикосновения его рук она вздрогнула. В этой продуваемой всеми ветрами комнате хан был холоден как лед. Сквозь полуопущенные ресницы она могла видеть его лицо – темное, в крапину, как будто где-то внутри у него синяки. Вблизи стало заметно, что ноги у него все в прожилках, как мрамор. С кровяными прожилками были и бледно-желтые глаза. Прихлебывая чай, от которого по ветру ветвилась струйка пара, хан молча взирал на свою гостью.
Сорхатани пристроилась у Угэдэя в ногах.
– Спасибо, что ты послал ко мне моего сына, – глядя на него снизу вверх, сказала она. – Для меня было утешением услышать наихудшее от него.
Угэдэй отвернулся. Чашку он переместил из одной руки в другую: горячий фарфор обжигал замерзшие пальцы. Знает ли эта коленопреклоненная женщина, насколько она красива, как пряма и горделива ее осанка, как шелковисты ее волосы, которые треплет налетающий ветер? Она была полна жизни, и он молча зачарованно смотрел на нее. С самого своего возвращения в Каракорум о смерти Толуя он ни с кем не говорил. Угэдэй чувствовал, что Сорхатани клонит именно к этому, и хан буквально отпрянул от нее на своей низкой кушетке, обхватив пальцами чашку – единственный источник тепла в этой комнате. Неизъяснимые истома и слабость владели им все это время. Месяц летел за месяцем, а державные дела пребывали в небрежении. Угэдэй все никак не мог отрешиться от сумрачных дымно-холодных рассветов и закатов. Он ждал смерти, а та все медлила, и он ее за это проклинал.
Сорхатани с трудом верилось, что перед ней тот, прежний Угэдэй, – настолько он изменился. Из Каракорума хан выехал полным жизни, веселым, вечно пьяным. Вдохновленный своей победой в борьбе за ханский престол, он со своими отборными туменами отправился укрепить границы с Цзинь; все тяготы похода были ему нипочем. Вспоминать те дни – все равно что оглядываться на юность. Возвратился же Угэдэй состарившимся, с глубокими морщинами на лбу, вокруг глаз и у рта. Пристальные мутные стариковские глаза уже не напоминали Чингисхана. В них не было искры, они больше не повергали в ужас. А это никуда не годится.
– Мой муж был в добром здравии, – заговорила Сорхатани с внезапным жаром. – Он прожил бы еще много лет, увидел бы, как из его сыновей вырастают настоящие мужчины, мужья. Быть может, у него были бы еще и другие дети, от других жен, помоложе. Со временем он стал бы дедом. Мне нравится размышлять о радости, которую Толуй испытывал бы в свои зрелые годы.
Угэдэй отшатнулся так, будто она на него набросилась, но Сорхатани продолжала без колебаний, а голос ее был тверд и чист, так что отчетливо звучало каждое слово:
– Чувство долга у него было такое, мой великий хан, какое нынче редко у кого встретишь. Свой народ он ставил выше своего здоровья и благополучия, выше самой своей жизни. Он верил во что-то более великое, чем он сам, чем мое счастье, чем благополучие его сыновей. Пожалуй, он видел жизнь глазами твоего отца; верил, что народ державы, поднявшейся из степных племен, сможет найти себе достойное место в мире. Что он
– Я… – начал Угэдэй. – Я говорил, что…
Сорхатани перебила его, отчего глаза хана на мгновение вспыхнули от гнева, но затем вновь потускнели.
– Он бросил свое будущее на ветер, но не только ради тебя, мой повелитель. Он любил тебя, но дело здесь не только в любви, но еще в воле и в мечтах его отца. Понимаешь ли ты это?