– А ты чего ожидал?.. Фингала под глазом? Или без ногтей?
– Не знаю, парень. Это же ты полицейский.
Кампелло подходит к женщине. Голова у нее всклокочена, волосы спутанные и грязные, глаза, мутные и не накрашенные, под опухшими веками, как будто смотрят, но не видят, взгляд не то опустошенный, не то безразличный. Кожа очень бледная – восковая. На ней запахнутый плащ, который она стискивает на груди рукой, и передвигается она с трудом, неверными шагами.
– Сожалею… – начинает Кампелло и умолкает, потому что не знает, как продолжить.
Она глядит на него, – лучше сказать, проходит вечность, прежде чем она его видит; она переводит взгляд на его лицо и, кажется, смотрит из бездонной пустоты, словно ей стоит огромного усилия его узнать.
– Поверьте, я сожалею, – наконец произносит он.
Никакого ответа, ни малейшего отклика. Полицейский отстраняет Писарро и осторожно берет ее под руку, чувствуя, какая она легкая и хрупкая. Он снова собирается заговорить, сказать ей, зачем ее ждал, зачем ее сюда привели, но тут дверь открывается, слышатся шаги, и появляются оба итальянца в сопровождении Кёркинтиллоха и четверых морских пехотинцев. Теперь пленники обуты в британские армейские ботинки и одеты в чистые рубашки и брюки цвета хаки. Они идут друг за другом, на руках нет ни наручников, ни жгутов, у обоих с флангов по охраннику, а капитан военно-морской разведки шествует впереди. Их сейчас увезут, думает сраженный полицейский. Слишком рано для них, слишком поздно для него.
– Твердые духом макаронники, – саркастически говорит Моксон. – Хоть гвозди забивай.
Кампелло видит, как Ройс Тодд подходит к итальянцам и говорит им какие-то слова, которых он издали разобрать не может. Ему видно только, как первый итальянец, по имени Тезео Ломбардо, кивает, а Тодд отдает честь, приложив ладонь ко лбу. Потом командир британских водолазов достает пачку сигарет и предлагает закурить, сначала Ломбардо, потом другому, а тот кашляет и качает головой. Ломбардо идет по коридору с незажженной сигаретой в зубах, и вся группа приближается к Кампелло и женщине. И тут на полицейского нисходит озарение – он чувствует, что еще не все потеряно. Момент настал.
– Он перед вами, – тихо говорит Кампелло Елене. – Надеюсь, это того стоило.
Полицейский пристально вглядывается в ее лицо, надеясь увидеть хоть какую-то реакцию, но женщина не выказывает ни малейшей эмоции. Когда группа мужчин оказывается в нескольких шагах от них, полицейский достает из кармана зажигалку Елены и сует ей в руки.
– Дайте ему огня, что ли… Попрощайтесь с ним.
Перемена, произошедшая с женщиной, потрясает его. В одно мгновение к ней будто возвращается жизнь и усталые глаза озаряются светом гордости и мужества. Лицо ожесточается, и от ее пронизывающего гнева растерявшийся Кампелло вынужден сделать над собой усилие, чтобы не отступить; ее глаза сверлят его мозг пару секунд, которые кажутся вечностью. Затем этот взгляд, похожий на осколок льда, скользит по нему с невыразимым презрением и переходит на мужчин, которые уже совсем близко, – на первого из двоих итальянцев, – и комиссар жадно ловит хоть какой-нибудь признак тревоги, узнавания, но нет ничего, кроме абсолютного, или кажущегося, или напускного безразличия. В этот момент, резко высвободив руку, Елена Арбуэс шагает навстречу Тезео Ломбардо, останавливается перед ним и, чиркнув зажигалкой, подносит пламя к его сигарете, свисающей изо рта. И Гарри Кампелло, сжав кулаки так крепко, что ногти врезаются в ладонь, бессильно наблюдает, как итальянец наклоняется, прикуривает от пламени зажигалки, которое освещает его зеленые глаза, затягивается и невозмутимо шагает дальше, не сказав спасибо, даже мельком не взглянув на женщину. И спасая ее своим молчанием.
14
Эпилог
Апрельским утром, когда солнце сияло на набережной Джудекка, отражаясь в водах канала, с парохода у Таможни сошла на берег женщина и направилась вдоль пирса Дзаттере. На ней был тот же плащ, что и четыре года назад, в руках кожаная сумка и маленький чемодан, составлявшие весь ее багаж. Город на Адриатике еще хранил следы войны, и от здания, разрушенного бомбами союзников, а может, и немецкими, чернел остов с оголенными балками между обрушенных стен, среди которых различалась часть выцветшего фашистского лозунга: «Кто отдал все солдату…» Дальше было неразборчиво. На куче обломков играли дети, солнечный свет отражался в серо-зеленой воде, придавая всему – детям, руинам и осыпающимся стенам – слепящий оттенок чего-то нереального, и женщина двигалась, словно во сне.
Она перешла мост белого камня, сделала еще несколько шагов и повернула направо в темный переулок, который вывел ее на площадь перед закрытой церковью. Там она немного постояла, осматриваясь, безрезультатно ища на стенах название улицы. Мимо медленно прошествовал кот, недоверчиво ее оглядел и одним прыжком исчез за мусорными баками. Женщина в нерешительности поставила чемодан на землю, открыла сумку и достала письмо: вскрытый, измятый конверт с обратным адресом. Перечитав адрес, она снова взяла чемодан и зашагала обратно, к пристани и каналу, залитому солнцем.
Наконец она увидела надпись: «Рио Сан-Тровазо», гласила облупленная доска на стене. Канал средней ширины впадал в большой канал слева; на противоположной его стороне, в солнечном сиянии, возвышался призрачный ряд далеких зданий. Порой против света был виден силуэт какого-нибудь суденышка, величественно рассекавшего это золотистое сияние, и от протяжного гудка чайки, неторопливо взмахивая крыльями, меняли галс. Дальше – тишина, и нарушал ее только тихий плеск воды на ступенях замшелой набережной и у старых, дряхлых дверей домов, изъеденных влажностью и временем. Казалось – или не казалось, – что все здесь дышит старинной, почти болезненной красотой.
Подойдя к пристани у канала, женщина остановилась у другого моста. Чуть подальше она увидела здание из потемневшего дерева, с черепичной крышей, которую годы не пощадили. До самой воды спускалась аппарель, на которой, словно посаженные на мель, лежали две продолговатые лодки: с вытянутой, острой кормой и носовой частью, украшенной железным наконечником с горизонтальными зубцами. Две элегантные черные гондолы.
Женщина постояла неподвижно, пытаясь унять сердце, которое билось так часто, что, казалось, долго не выдержит. Глубоко подышала, не отрывая взгляда от эллинга. Она жадно рассматривала каждую деталь, и впервые с тех пор, как она отправилась в поездку, ей стало страшно. От неуверенности она невольно задрожала, и эта легкая дрожь унялась, лишь когда женщина левой рукой стиснула зажигалку в кармане плаща. Прикосновение металла, теплого под пальцами, вернуло ей равновесие, как успокоительное средство или анальгетик. Женщина еще раз глубоко вздохнула, вскинула голову и перешла через мост, словно оставляя позади свое прошлое.