За год до этой поездки Тая, узнав, что у меня дочь погибла, прилетела ко мне из Севильи. Я ждал ее, но не для того, чтобы поддержала, мне было не себя – маму нельзя было в эти дни оставлять одну. Грех сказать, но хотел ее приезда лишь для того, чтоб вернуть нас – связь уже месяц как была прервана. Ключ от своей квартиры дала мне Гудрун, давняя знакомая, уехавшая на неделю в Австрию. Тае казалось, что мне нужно выговориться, чтобы стало легче. Спрашивала, рассказывал, от этих сеансов становилось еще тяжелей, но старался, чтобы она этого не почувствовала. Плохо было все, криво, муторно. Не мог я с ней говорить о Женьке, слова пятились. Но и то, на что я надеялся, было бедово: падали – то в судорожную близость, то в глухоту отчуждения. А надо всем этим – от края до края – лицо Женьки, и я не мог поднять к ней глаза. Чудовищно все это, что бы мы ни делали – и в глухоте, и в близости, и в этих мучительных разговорах. Чудовищно и ничтожно рядом с тем, куда не мог поднять взгляд. И вообще – любые движения жизни и ее ужимки рядом со смертью. И хуже всего – я сам себе. Несколько месяцев спустя я неосторожно вспомнил эту встречу и то, о чем тогда она не догадывалась. Отшатнулась от неожиданности, надолго.
После сообщения Сэлливана о райском уголке в Голубых горах британцы из Мадраса начали лихорадочно скупать земли и строить там дома, чтобы спасаться от летней жары. Коимбатур и Ути из глухих деревушек превратились в уездные городки. Племена были вытеснены или просто ушли, как сквозь землю. Курумбы, правда, когда этот бум немного успокоился, оттуда выглянули и начали селиться на болотах и под сырыми скалами. Если бы не охранная грамота, выданная тоддам как исконным жителям этих земель, неизвестно, что стало бы с ними, а так они только перебрались подальше от людей – на вершины холмов. На одном из них – Додабетском пике – стоит их храм Правды. Уже в скором времени обращенный в развалины, куда они будут совершать паломничество раз в году. С ложью они, как пишет капитан Гаркнесс, совершенно не знакомы, в их языке этого слова нет. Воровство также им неизвестно. Живут они здесь, как говорят, уже сто девяносто седьмое поколение – с тех пор, как царь Востока даровал им Голубые горы. То есть примерно семь тысяч лет. Предки их служили на Ланке праотцам царя-демона Раваны. Не поклоняются никому, кроме буйволов, но только своим. Молоко, но только от своих буйволиц, с ягодами и лесными плодами – единственная пища. Мяса не едят, не сеют, не жнут, любая работа, кроме ухаживания за буйволами, неприемлема. И никогда не проливают крови, чувствуя к ней вроде священного ужаса. Умершего сжигают с любимым буйволом.
Ну что, поехали к тоддам, говорю, авось проберемся, посмотрим, хотя прошло со времен этих записей сто пятьдесят лет и примерно понятно, что сейчас происходит с ними. Позвонил Вики, договорились, хотя и он дорогу не знал, но сказал, что поспрашивает других водителей. Наутро выехали. У развилки на Сингара-роуд леопард метнулся через дорогу и скрылся в зарослях. Будем считать, хороший знак. И настроенье летящее. Как этот браминский коршун над нами – выписывает в небе какую-то фразу, неотступно следуя за джипом. Голова и шея белые, а тело цвета молочного шоколада, коршун-капучино. Поднялись по серпантину, деревня наша далеко внизу в долине, в дымке. Одни на дороге, никого. И вдруг из-за поворота нам навстречу спускается вереница индусов под храмовыми зонтиками, с трезубцами Шивы и музыкальными инструментами, а впереди – с трубой в виде длинного гнутого рога – комбу, такие в основном у лесных племен, на комбу можно издать лишь три ноты, но каких! Индусы взбежали один за другим по узкой тропке на холм в зарослях. Мы остановились, вышли, тоже поднялись туда, когда те ушли. Там, на укромной полянке с чудесным видом на горы, – маленькое святилище Шивы, огонек затеплен.
Едем дальше. Свернули к водопаду, тому самому, наверно, который делил мир на этот и тот, куда проводники отказывались вести первую экспедицию. Оставили Вики ждать в джипе, а сами пошли к водопаду. Осторожней, крикнул он вдогон, там часто тонут. Но мы уже скрылись в зарослях. Зима сейчас, водопад в четверть силы. Но все равно ревет, полная чаша под ним, изумрудная, скальная, с причудливыми валунами. А нас не видно, идем сквозь циклопические лопухи, как пигмеи. Поднялись на край чаши, к воде не спуститься, отвесная гладкая скала, хотя и не высоко. Разделись. Тая прыгнула ногами вниз, вода ледяная, не может выбраться, и мне не дотянуться до ее руки, еле справились. Осталась позагорать на краю чаши, а я пошел пройтись ниже по руслу. Оглянулся. Не в соляной столп превратившись, как она однажды в запале скажет об оглядке на нашу жизнь, а в цветущий куст, усеянный бабочками павлиний глаз. Лежит на боку, голая, спиной ко мне, на гладкой, залитой солнцем скале, и эта ее невозможная линия бедра на фоне марева брызг ниспадающего, как в замедленной съемке, водопада, берущего начало где-то у верхней кромки неба, на которую солнце положило свой подбородок. Побродил, полежал в неглубокой прогретой каменной ванне, глядя в небо, вернулся, пошли к джипу.
Вики спит. Как каждый индус – в любом положении и на любой поверхности. Когда-то в этих местах мы уже были, чуть ниже по ущелью, смотрели жилье, чтобы поселиться надолго и совсем в стороне от людей. Там молодой парень из Ченнаи взял в аренду на сто лет часть этого ущелья, куда солнце заглядывает всего на считанные часы, лес баснословный, на дне ручей, ворочающий огромные валуны в сезон дождей, слоны захаживают, медведи. Сидели с ним на веранде гостевого домика, обсуждали, приценивались. Тая, как обычно, постельное белье проверяла на чистоту и годность. А привез нас туда Ганеш, работавший в Масинагуди у Брахмы в крохотном туристическом офисе, куда никто не заглядывал. То есть первая комнатка была маленькой, а дальше, как потом оказалось, дом, как грибница, расходился в необозримое и непроходимое, которое вместе с подземельем и хотел сторговать нам Брахма, создатель мира, плативший своему чудотворному помощнику Ганеше десять тысяч рупий, которых едва хватало ему на нищую жизнь с молодой женой и новорожденным сыном. Ганеш пришел к нам, когда мы еще только приехали в Масинагуди, сидели с ним на кухне, он рисовал нам карту местности, а Тая мыла окна, за которыми проступали Голубые горы. Я все еще храню эту сказочную карту, похожую на те старинные, которые рисовали тысячу лет назад. С лесами, горами, ручьями, тропами, слонами и тиграми, селеньями племен, птицами и людьми. МеЛёнько, как под лупой, рисовал, рассказывал, а Тая все мыла, мыла, и становилось все светлей. Вики проснулся, тронулись.
Немецкий миссионер Метц пишет: «Между тоддами и курумбами существует какая-то враждебная сила, заставляющая курумбов повиноваться против воли тоддам. Встречаясь с ними, карлик падает на землю в припадке, похожем на эпилепсию, извиваясь, как червь, дрожит от ужаса и выказывает все признаки скорее нравственного, нежели физического, страха…» Этот миссионер тридцать три года жил с тоддами, деля с ними их быт и еду. Хотя ему и не удалось обратить в свою веру ни одного. Гордился, что выучил их язык, но оказалось, что тодды обучили его не своему, а тому, на котором говорят с женщинами и слугами. Тодды, по слову тех же очевидцев, владеют многими языками, но скрывают собственный.
Добрались до Ути. Присели в дхабе перекусить, пока Вики пошел выяснять с местными рикшами, как проехать к селению тодда. Вернулся воодушевленный, вроде узнал.
Городок уже позади, едем перелесками по проселочным, свернули и с них, оказавшись на маленьком хуторе. Да, вот эти бочкообразные строения из тростника с крохотным лазом в них с торца. А над входом – рисунки, вроде наскальных росписей. Но таких только два домика в окружении нескольких обычных каменных одноэтажных. На пригорке под деревом в тени сидят молодые женщины, занимаясь рукоделием – так вот они, эти шали тодда с уникальным орнаментом, который ни с чем не спутать, красной нитью по белому. Тая присела с ними, а я пошел к бочкообразному домику. Он огражден частоколом врытых в землю удлиненных камней, верней, их сколами. За их черту нельзя. Не только мне, но и любому из племени, кроме священнослужителей. Если это храм, а не дом. Пока неясно. Поднялся выше по заросшему лесом холму, вышел на поляну с капищем: камни тесаные, как те божки аку-аку с острова Пасхи. Поляна, заросли со всех сторон, ни души, орел в небе кружит. Вернулся, подошел к жилому дому, там женщина в глубине двора. Ана, зову по-тамильски, ана! Подходит, пытаюсь объясниться с ней, не понимает, Вики выручил, отвела нас в другой дом, где живет другой тодда, он когда-то был нанят проводником и переводчиком для киношников Би-би-си, приезжавших сюда. Вышел мужчина лет сорока на вид, в блеклой цивильной одежде и солнцезащитных очках, на ногах кроссовки. После переговоров решили попробовать пробраться к главному сакральному храму тодда. Три блокпоста на единственной дороге, ведущей через джунгли к этому месту. Ждали, пока он созванивался. Вроде бы складывалось. Но на последнем кордоне, как он сказал, могут завернуть.
Дочитывал. По мере того как буйволы подходят к воротам, тодды становятся в два ряда по обе стороны ворот, мужчины по одну, женщины по другую, а затем все отвешивают по низкому поклону буйволам, каждому поочередно. Заперев буйволов, мужчины принимаются доить буйволиц, женщину животное к себе и не подпустит, да им и запрещено входить туда. Тодды разделены на семь кланов или родов: в каждом клане насчитывается сотня мужчин и дюжины две женщин. По собственному их уверению, эта численность не меняется, да и не может измениться, существуя уже с первой эпохи их поселения в горах. У них полиандрия: одна жена на всех братьев одной семьи. Мы знаем, сколько нам необходимо мужчин и сколько матерей, говорят они, и лишнего мы не станем иметь.
На третьем кордоне действительно была заминка, но мы мягко ее утишили, в том числе и деньгами. Ехали мы уже давно по пропащей грунтовой лесной дороге, подымаясь на холм, по джипу хлестали ветки, оставалось пару страничек.
Мы лечим любовью, которая льется из солнца. Дабы распознать дурного от доброго человека среди принесенных больных, их кладут перед буйволом-вожаком: если больного следует лечить, то буйвол станет его обнюхивать, если же тот не годится, то буйвол приходит в ярость, и больного поскорее уносят. На вопрос, что ждет тодда, когда его тело превратится на костре в пепел, один из тералли отвечал: его тело вырастет травой на этих горах и будет кормить буйволов. А любовь к детям и брату превратится в огонь, вознесется на солнце и будет вечно гореть в нем пламенем, грея буйволов и других тоддов. Огонь этого солнца весь состоит из любви. Но разве там горит любовь только одних тоддов? – спросили его. Да, потому что всякий добрый человек, белый или черный, есть тодда.
Приехали. Вот она – высокая пирамидальная чешуйчатая башня на пригорке холма. В нескольких сотнях метров от нее два дома – обычный и бочкообразный. Вики остался в джипе, а мы втроем пошли к этому храму-башне. Присели на траву чуть в стороне. Тая включила камеру, а я с проводником затеял беседу, хотя его английский почти не оставлял надежд. Вот то немногое, что удалось понять. Исконное имя ныне известного курорта Ути – Уттакаманд, так назвали его первые тодда, поселившиеся здесь в незапамятные. Имя переводится как однорукий человек, сидящий на холме. Руку свою он потерял в поединке с тигром, защищая буйвола. Который и есть их ближний бог, а творец мира – богиня Тайкирши, создавшая в начале буйвола, а потом уже человека. Тодда сейчас около полутора тысяч, многие из них переселились в государственные дома, полузабыв прежнюю жизнь. В начале прошлого века их было семьсот, на грани вымирания. Говорит, что приход британцев – самое трудное время, многих тодда перевешали на деревьях. Считают себя единственным корневым прадравидийским народом. Скотоводы, но вегетарианцы, живут в бочкообразных бамбуковых хижинах с маленьким лазом внутрь – девяносто на девяносто сантиметров. Прежде была полиандрия, сейчас это почти ушло. Женщин вдвое меньше, чем мужчин. Жрец храма – святой Молочник, и только он может входить, вернее, вползать в святилище. Женщины не допускаются ни к святилищу, ни к ритуалам. Реинкарнации в индуистском смысле у них нет. Нет и смерти, просто богиня Тайкирши переводит их на ту сторону жизни, где они продолжают пребывать в том же облике, хотя и призрачном.
Вдали показался человек в долгополой белой одежде и с посохом. Длинные до лопаток волосы, а впереди коротко стриженные. Высокий, с благородной, даже царственной осанкой. Да, все как в тех описаниях у Блаватской. Мы с проводником подошли к нему, поздоровались. Он выслушал проводника, кто мы и почему здесь. Пригласил к себе в дом после того, как закончим наш разговор.
Вернулись, продолжили. Денег в обороте никогда не было, натуральный обмен с соседними племенами: все, что дают буйволы, – на все, что необходимо. Свой язык – устный и письменный. Когда рождается ребенок, имя выбирается долго – месяцы могут на это уходить, потому что нельзя повторять ни одно из имен живущих. Или и живших прежде – тут я недопонял. А до тех пор ребенка не выводят на свет божий, только с обретением имени открывается дверь и ребенка знакомят с миром – чтобы солнце ему сказало здравствуй, и люди, и буйволы. А когда приходит час умирать-не-умирая, их встречает Тайкирши и, брызгая в лицо особой водой, переводит на ту сторону. Где все ровно так же, как здесь, но при этом другое. А потом возникла некая ситуация, после чего она прекратила кропить водой, а просто переводила на ту сторону. Что именно произошло и насколько их участь изменилась к худшему, я так и не понял с его слов. Похоже, несущественно. Сам этот проводник окончил колледж в Ути, а потом несколько подвис во времени и проморгал время женитьбы, да и дело с выбором непростое: не так много невест в немногочисленном племени, еще и нужно не в пределах своего или ближнего клана искать, чтобы избежать кровосмешения. В двадцать семь лет он оглянулся: в общем-то, выбирать уже не из кого – на весь народ была лишь одна девушка, ну, само собой, самая неземная, она и стала женой.
Выключили камеру, пошли в дом. Нас уже ждали. Сели в сенях с тем могучим стариком и тремя женщинами на скамейке в стороне, занимавшимися рукоделием – похоже, напоказ, чтобы, может, купили у них что-нибудь. Пожилая хозяйка вынесла для всех буйволиное молоко в чашках, хорошее… ну, терпимо. В Индии оно продается в лавках повсюду, в Харнай мы пробовали. Это, конечно, отличалось – как деревенские сливки от магазинных. Выпили и перешли на ту сторону – в призрачное состояние.
Мы лежали под солнцем. Под солнцем, сотканным из любви. На острове Суварнадург, у стен форта короля Шиваджи, виясь и уходя в песок, как двуглавая амфисбена. Мы лежали под солнцем нашей Диканьки, и слоны за колючей проволокой, погружаясь в болота, входили в нирвану, а красноголовые ибисы истошно кричали, вылетая из нашей груди. Под солнцем. На последнем пляже Кастедельфеса, на боку, свалившиеся с неба, я сзади, в ней, а перед нами – люди, корабли, и снова люди, повешенные в джунглях на деревьях. Под солнцем в английском парке, на языке немецкой грамматики, когда смысл проступал лишь с последним словом, звуком. Как дождик моросила Тайкирши. Над городом, в распахнутом футляре, стоящим вертикально: она, войдя в него, присела, кулачки к груди – виолончель, а я – смычок дыханья. В любви, одна на всех на братьев семерых. И оба – под синими очами великана и карлика с гадючьим взглядом. На языке, не ведающем лжи. И на другом – раздвоенном. На солнце, с буйволом, глядящим в ее глаза, в мои… и, отходя, ревущим в ярости.
Какая ночь тяжелая, говорит она, положив голову мне на грудь. Ты заговаривался во сне. Посмотри, что у нас творится.
Пол шевелился сплошным черным ковром. Нашествие муравьев. Большие, черные, но не агрессивные, мы их называли джайнами, соблюдавшими принцип ахимсы, в отличие от тех, в Харнай, мелких, изводивших нас, особенно по ночам. Эти даже на кровать не смели взойти.
Пришел Праба, занялся с Пушкиным муравьями, сказал, что завтра день бога Муругана, сына Шивы. Назвал хутор, где на высоком холме стоит его храм, там будет всенощная. Хутор находился в глубинке заповедника, несколько часов езды через чайные плантации, точнее дорогу он не знал, и что там будет происходить – тоже, по-разному бывает, сказал.
Я раздумывал. Муруган. Что я помнил? У него много имен: Сканда, Картикея, Субрахманья, Гуха, Куке или просто Мурга. Сын Шивы и Парвати, брат Ганеши. Бог небесного воинства. Возник из прерванного любовного акта Шивы и Парвати. Оброненное семя подобрал бог огня Агни и выходил вместе с богиней воды Гангой. То есть бог войны – плод прерванной любви и суррогатное дитя? Не просто бог войны, а бог-философ, суровый стоик, и обряды, ему посвященные, суровы соответственно. Чем же? Не там ли люди подвешивают себя на крючьях? И протыкают щеки спицей или тришулой, обрекая себя на молчание посвящения. Надо бы спросить у Прабы, будет ли все это там. И в интернете глянуть.
ebooksa