Заехали на еще один хутор, там древний храм – Нариенпал, вайшнавский, одиннадцатого века, но выглядит аскетично, как шиваистский. Ограда на замке. Объявленье висит: закрыт в связи с коронавирусом. Ну да, видать, иммунитет слабенький, тысячелетний, антител мало. Но Пракаш нашел ключника, открыли.
Едем дальше, бог весть, куда забрались, на рассвете тронулись, а уже середина дня. Ни хуторов, ни признака людского, нехоженый лес, старая грунтовка в ямах и камнях, голова моя жалуется на каждой колдобине, привстаю, как на стременах, если успеваю заметить перед колесом. На обочине вдруг двое показались: давно сидят, коротают вечность, подливают сальпи друг другу из глиняных горшочков, прихлебывают за неторопливой беседой о мужской дхарме и женской, головы полотенцами обвязаны, а вокруг ни души – дивный бесчеловечный мир.
За пару лет до моего рождения в эти места приехал шведский режиссер-документалист со своей женой. Пробрались с проводниками к племени муриа и находились там в течение года, готовя фильм – вроде документальный, но написав игровой сценарий. В центре – мальчик, лучезарный, открытый, с отсветом Маугли. По сюжету, в одном из эпизодов, леопард убивает домашнего буйвола. Стрелок племени во тьме, думая, что целится в этого леопарда, из лука убивает тигра. В финале и леопард мертв – ценой смерти старшего друга мальчика. Для съемок этих эпизодов жена режиссера отстрелила десять тигров и шесть леопардов. В том числе, кормящую самку, чтобы взять для съемок тигренка. Фильм получил Оскара. Мальчика они увезли с собой в Швецию, племя противилось, но они настояли. Жили в их дворцовой усадьбе на берегу озера, предъявляли мальчика на презентациях фильма. Полгода спустя он вернулся в Индию, Джавахарлал Неру сказал ему в Мумбаи, что когда тот окончит школу, он ему поможет в жизни. Со школой в племени не сложилось, и с жизнью тоже. Он все больше уходил в параллельную реальность, молча. Племя сторонилось его, да и он все более отчуждался. Отец вскоре поднялся на вершину горы и бросился с обрыва. Мальчик ушел в многолетний запой. Это в другом, индийском фильме – по ту сторону съемок, там он сидит у дома, сорок лет спустя, ясный, сильный, горький, глядящий мимо камеры – в зыбкую даль, и говорит, что лучше бы он рухнул с того дерева перед финалом фильма и убился. В том же в фильме и престарелая чета шведов, вспоминающая, перебирая фотографии, как все это было увлекательно и чудесно. Мальчик ушел из жизни в тот год, когда я уезжал из Крыма, Геша провожал меня до Тропки…
А потом егеря в ответ на отказ племени переселяться из леса, освободив заповедник, будут вливать опрокинутым наземь женщинам керосин между ног. Не здесь, в другом краю. Хотя, где он тут, этот другой край?
Дорога становится все мрачней, зловещей, лес ее почти совсем съел, солнце вязнет в листве, в низинах путь разворочен сезоном дождей, о котором даже камни уже не помнят. Едем мы в какую-то военную спецчасть, расположенную в глубине джунглей, где у Пракаша служит кто-то из его родни, говорит, что там будут племена. Ничего не понятно. Военный гарнизон, откуда бы в нем племена? Но из двадцати его английских слов большего не выжать. Доверимся. Лесных гарнизонов в этом краю, похоже, немало. Подъехали. Ряды колючей проволоки, смотровые вышки, ворота.
Сидим в офицерской беседке на пригорке посреди гарнизона. Начальник части, штабные офицеры, врач и Пракаш, человек десять. Чай, разговор. Все очень дружелюбно. К воротам то и дело подъезжают тракторы с прицепами, полными людей. Это племена – ближние и дальние. Многие просто спускаются с гор, стекаются к гарнизону цветными ручьями по лесу. Иные из племен, как оказалось, уже несколько дней в дороге. Именно сегодня тот день, о котором около года шли непростые переговоры. Гарнизон приготовил для лесных жителей особую программу: бесплатное медицинское обследование, помощь лекарствами, праздничный обед, кинозал и подарки.
На территории части уже собрались около нескольких сотен адиваси. Помимо племени гонди, которых тут большинство, еще абхудж мариа, мариа бизоний рог, халба, дурва, муриа, бхатра, дорла… Да, похоже, те самые муриа, откуда был мальчик. Их рассаживают под большим навесом на скамьях, сходящих амфитеатром к плацу, где уже развернуты шатры медиков и рядом с ними контейнеры с подарками. Племена все прибывают, и садятся уже просто на землю. Много детей, и совсем крох на руках матерей. Посасывают открытые смуглые груди. Девочка, давно миновавшая грудной возраст, прихватила губами сосок матери и смотрит вверх мимо ее лица в небеса. Что она видит? Единственное тающее там облачко? Бога племени дурва?
Как все же странно, я все думал-гадал, как бы пробраться к этим лесным племенам, куда ни дорог, ни возможности, а тут они сами все сошлись в единственный день и час на краю света, куда чудом попал. И где – военном гарнизоне специального назначения.
Врач дарит мне две пластинки особых армейских таблеток от малярии с чертежом на них схемы приема. Солдаты быстро перемещаются по гарнизону с коробками, ведрами, пакетами. Прерываем разговор об этой камуфляжной войне с сидящим рядом со мной молодым командиром разведки. На самом интересном месте. Кто б мог подумать, что они будут так откровенны, и начальник поддерживал эту открытость, или это мои вопросы так их разбередили?
Перешли в домик начальника, где в маленькой гостиной накрыли обед для офицерского состава и нас. Тарелки со сменой, вилки, ножи, сервизная супница, на стенах – подробные военные карты. Вернул их к разговору. Удивительно, даже о еде забывают, вскакивают, водят указкой по картам, рассказывают то, что сторонним не говорят. Сурово. До страшного. Но честно. Хотя и глядя лишь с их стороны.
Вошел адъютант: все готово к началу. Спустились на плац к импровизированному президиуму – стол, микрофон и несколько стульев. Часть лесного народа отвели на обед в казарму, подготовленную для этого приема, другая часть смотрит кино в клубе, третья – на медицинском обследовании, четвертая получает подарки, все это регулируется выстроенными вдоль маршрута солдатами – рослыми, дружными, улыбчивыми.
Многие все еще ожидают своей очереди под навесом амфитеатра. Мы с начальником сидим за столом президиума, он рисует на листке бумаги схему недавней ликвидации одной лесной группировки маоистов, за которую получил медаль. Дело, говорит, было ночью, в плотных джунглях. Здесь стоял часовой, и вот здесь, всего шестеро, мы сняли их, вот с этой стороны зашли, тут овраг, здесь ручей, около тридцати их было, нас чуть меньше, тут все началось, они – сюда, теряем пятерых, но отыгрываем пространство… Я слушал, и поверх его рисующей руки смотрел в горько светлые лица лесных людей, садящихся перед нами на землю и снующих меж ними солдат в камуфляже, понукающих их встать там, сесть тут. Смотрел поверх его руки, отыгрывающей пространство смерти, в лица женщин, растущих из красной пыльной земли, лица с той неявной тонкостью черт и изгибов, какая свойственна выпростанным к солнцу и умытых дождем древесным корням. Смотрел поверх руки – в спокойное, очень взрослое лицо девочки, которую уже, казалось, никакая боль не способна сломить, живущей, наверно, где-то в джунглевой хижине, без света, на земляном полу, с колечком в носу, сережкой в ухе и бездонным миром в глазах, темным как вода и колеблемым как огонь. Смотрел бы и смотрел поверх руки, рисующей часовых, на линию сомкнутых, чуть растресканных губ этой девочки, сохранившей то чувство жизни, которое, похоже, всем нам уже давно заказано.
В столовой они сидели в несколько рядов на полу: женщины отдельно от мужчин, а солдаты разносили в ведрах еду и подкладывали добавку. Рис, чатни, пури. Ели дружно и быстро, и конечно, рукой. Из репродуктора гремела расхожая индийская музыка. Одна из женщин особо выделялась среди других. Той красоты и достоинства, рядом с которыми дивы боливуда выглядели бы комиксом. Но, конечно, она себя так не видела, даже напротив – похоже, ничем не примечательной среди женщин, сидевших рядом. Властные красные губы, но при этом теплой смиренной нежности. И эта странность еще сильнее притягивала к ним взгляд. Большие глаза лесной зелени. До Средневековья считалось, что свет исходит из глаз, создавая изображение как бы ощупью. Свет исходил от нее целиком, а в обратную сторону – ощупью. Высокая шея, чувственные ноздри, открытый лоб с забранными назад пышными волосами, защелкнутыми на затылке брошью полумесяца. Утренней, девственной чистоты кожа, светлее, чем у соплеменниц. Изысканные линии и формы, тонкие лодыжки и запястья в браслетах, воздушно размашистое тело, но с женственной сдержанностью. Изысканные, кроме ступней, породнившихся с лесными тропами. Белая шаль, под которой переливы бирюзы и серебра. Ее ребенка, пока она ела, тискали солдаты, передавая друг другу и фотографируясь. Хотел подойти к ней, попробовать поговорить, искал переводчика. Не все из пришедших сюда племен понимают друг друга – разные языки, диалекты. Оказалось, она из племени гонди, или как они сами говорят: гонд. Пока нашел переводчика, она уже переместилась под навес и сидела в самой гуще своего племени, баюкая ребенка. Переводчик был ее родственником. Я спросил, живет ли она в лесу, в хижине. Джи, улыбнулась она, не дожидаясь перевода. Без света, без мобильного телефона? Джи. Сколько у нее детей? Двое, ответил переводчик, второй сейчас на руках ее мужа – там, у столовой. Счастлива ли она своей жизнью? Смотрит на переводчика, ждет, он переспрашивает меня, не понимая вопрос. Ну в ладу ли она с жизнью, приносит ли она радость? Переглядываются. Джи, говорит она, так мило по-детски подрагивая носом, покрытым щекотными капельками пота от жары, а руки заняты проснувшимся ребенком.
Спустился к столовой, увидел ее мужа – худенький, в клетчатой рубашке, подросток на вид, ей до плеча. Сидит в очереди на измерение давления, ребенок лежит у него на коленях, держит его за палец. Макушка у мужа выстрижена и заклеена пластырем. Сахасрара чакра заклеена. Там, где слияние Шивы и Шакти – бобо.
Три полуголые старушки-подружки бойким шагом пересекают плац, тощенькие груди висят под шалью, перетягивающей тело по диагонали, на плече – лесные топорики на длинном древке. Становятся в очередь за подарками. Кастрюли, одеяла, разная хозяйская утварь в подарочных наборах. Мужичок, получивший электрическую соковыжималку, разглядывает ее, отойдя. Женщины, сидящие под деревом, смеются. Детям раздают фломастеры, тетради, спортивную одежду, какие-то игры. Никто не тянется за подарками, спокойно ждут и прижимают к груди. В клубе показывают надрывный боевик со слезой, сидят тесно во тьме на полу, кормят детей грудью, не отрывая взгляд от экрана.
Не стал я досматривать эту подарочную кадриль под армейскую дирижерскую палочку. Незаметно отошли мы с Пракашем, сели на мотоцикл и понеслись пустынной лесной дорогой дальше.
Ехал, подскакивая на отдающих в голову колдобинах, а перед глазами плыли лица женщин, детей, вперемеж с мелькающими стволами деревьев, и не хотелось думать о подоплеке такого рода чудесных мероприятий, об армии и маоистах, стремящихся перетянуть племена на свою сторону всеми возможными способами: маоисты – из-под полы светлого будущего, а государство – из мешка настоящего. Нет, не хотелось об этом думать.
Въехали на еще один хутор. Солнце уже садилось. Пракаш куда-то исчез на мотоцикле, а я вышел на окраину, откуда доносилась музыка.
Девочки водили хоровод вокруг дерева. Другие в стороне плели венки. Два быка бодались рядом с маленьким насупленным храмом, перед которым выстроились деревянные тесаные божки. Посреди поляны стоят большие горшки и кувшины, накрытые листвяными крышками. Над ними колдует, приплясывая и сам себе смеясь беззубым ртом неземной мужичок. А саблезубые хлопцы вневременного возраста сидят на корточках на краю поляны, ждут. Ландо, говорит он, приподнимая крышку одного из кувшинов и приблизив ко мне лицо милейшей кикиморы, Ландо! В кувшине белая мутная жидкость, похожая на местное пиво сальпи, но, видно, сильно покрепче. О, говорю, ты, дружище, серьезно подготовился. Ландо, смеется он, подныривая снизу к моему лицу, счастлив, как ни один из смертных. Снимает крышку с другого кувшина. Подбадриваю его, цокаю языком, закатываю глаза, он млеет, разинув рот, пытаясь обнять, изнемогая в небезответности чувств. И плавно водит руками по сторонам, чтоб не упасть, а ноги тощие и кривенькие, как два бумеранга, и подоткнутое к бедрам лунги. И что-то лопочет, лопочет, прорастая снизу, пританцовывая у кувшина. Пило-мама, приговаривает этот гомерический занзивер, ландо! Хорошо, говорю, излагаешь, и папо пило, и нам останется. Ландо, крякает он, и садится на землю, запрокинув голову и смеясь. Один зуб все же белеет во рту – как парус одинокий.
Возвращались уже по ночным джунглям. Пракаш, оказалось, отлучался на другой край хутора договориться переночевать, нам уже, говорит, даже постелили. Но я сказал ему: едем домой, не робей, прорвемся. Непростая была дорога, к исходу ночи въехали в город.