Рюкзачок новый купил. Вдруг подумал: а отнят-то тот самый, в котором лежали Будда и Хануман, украденные из их дома в Панхаликаджи. Вот тебе и привет прилетел кармический от тех пещер.
Машина притормозила рядом, разговорились, журналисты частного интернет-ресурса, готовы меня повозить по округе – в любое время с завтрашнего дня. Двое их, за рулем директор, говорит по-английски, второй постарше, за шестьдесят, репортер, не говорит, но вызывает симпатию, у него мотоцикл. Договорились. И симку сделали.
Да, лучше бы с репортером на мотоцикле, но неизвестно, как голова себя поведет при тряске на лесных дорогах, даже идти пока приходится смягчая шаг. Все-таки сотрясение, наверно, было, хотя не тошнит и в остальном вроде терпимо. Позвонил Парме, полиция увезла хозяина отеля, держат в участке уже несколько часов, вроде бы у него нет лицензии, чтобы селить иностранцев. Допытываются, как отправил меня ночью одного на эту ярмарку. Похоже, удалось уладить, выпустили.
Купил фрукты, воду, больше ничего не хочется, да и не очень можется. Вернулся в номер. Хорошо, что ни документы, ни деньги с собой не ношу, оставляя в отелях. Еще бы окно, дышать совсем нечем. Отклеил пластыри, намазал волшебством. Трудно поверить, только несколько дней назад был в хижине у отшельников. А перед тем в школе говорил об открытости и о жизни как об открытой ране, о смятой траве, а если случится совсем худо, то в этой голости ты един с миром, а это уже другая история. Другая? Сейчас есть повод ответить. И о том, что отчаянье и счастье находятся в куда более близком родстве, чем кажется. И о чувстве родины, дома, и шире – любви и жизни, которое носит нас в зубах, как мать детеныша, не зная куда положить. Как ты там говорил в хижине – держать удар? В средостенье жизни, ее чуда? Ну-ка, ну-ка, включи компьютер. Тогда ты кое-что записал в автобусе, пока ехал сюда, лежа на верхней полке. И хотел было стереть, перечитав. В который раз убедившись, что речь в те края не ходит. А если идет, возвращается совсем не с тем, зачем шла. Но не стер. Теперь, после вчерашнего, все это читается иначе, да?
Происходит необычайное. Больше ничего сказать не могу. Но что-то бедово речевое во мне теребит и просит, хотя никакого смысла в том, чтобы пытаться прояснить происходящее с помощью слов нет. И речь это знает. Она в помощь, когда чувствует себя на своем поле, и особенно, когда касается человеческих недомоганий, даже самых высоких. А здесь – совсем не ее поле, и уж тем более не о недомоганиях речь. Что же делать? Это отчасти из тех трудностей, с которыми сталкивались мистики или просветленные, пытаясь выразить эти состояния, но все тут же превращалось в позолоченный туманец, в дурную бесконечность высокопарных экивоков. И все же, понимая нелепость этих попыток, я скажу, но лишь об эмоциональном фоне этого состояния, о большем я не могу судить. Хотя жил, казалось, именно в эту сторону и как-то исподволь верил, что где-то есть это незримое солнце, эта точка схода всего и вся, которая держит пути и смыслы всего живого. Не здесь, не в этой жизни, но отсветы оттуда нам случается ловить – краткие, смутные, не прямые. В настоящей любви, на вершинах творчества, в каких-то особых излучинах странствия и, может быть, в смерти. И вот, не знаю, как это произошло, но я оказался внутри этой точки, этого незримого солнца. Здесь, в этом лесу. Никаких событий, никакого внешнего воздействия. Если описать, что меня окружает, это не особо отличалось бы от виденного мной прежде тысячи раз. И вместе с тем это не с чем сравнить. Нет меня, нет эго. Но одновременно и есть. Бескрайнее небо – внутри, и оно же вовне. Индуизм говорит о слиянии атмана с брахманом. Это известно и другим религиям и практикам. Но вроде бы я всегда достаточно иронично держался в стороне от этих путей. Нет, не просветление. Но такая чуткость во всем, с такой открытостью, когда беззащитней и слабее уже невозможно быть. И тем самым неуязвимей. Это вовсе не означает отсутствие зла, тяжести, отчаянья и всего, чем полон мир, но ты уже там, где видишь лицо жизни, еще за покровом, но видишь, и лицо ее светло, и ты храним. И еще: адресность – каждого мгновенья между вами. В этих сообщениях – от каждой ветки, языка огня, взгляда человека – нет уже различий добра и зла, боли и радости. Есть, но все это дышит уже другой музыкой. При том, что ничего вроде бы не происходит. И вместе с тем выдержать это нет сил. Несколько раз в жизни я, наверно, испытывал что-то неявно сравнимое с этим, дальнее эхо. Но больше нес это в себе как некую утопию, как мысль и чувство о том невозможном единстве с миром, которое вот же, здесь, и нет ему места и не будет при жизни, но именно эта утопия во многом и вела меня. И чем дальше, тем ясней понимал, что смысл ее не в том, чтобы сбыться. А если уж сбыться, чего быть не может, то, конечно, не так, чтобы даже не заметить, как окажусь в этом… чем? состоянии? измерении? Я бы остался здесь, в этой хижине навсегда. Оставив всю свою прежнюю жизнь по ту сторону. С людьми, близкими, женщинами, городами, языком, вообще всем. Но это уже не имеет значения.
Вот этим глазом и надо читать, заплывшим, красным, тогда все особо становится на свои места. И почему-то вспомнил ту тигрицу Т-16, часами стоявшую недвижно, как в трансе, над растерзанным ею лесорубом. То есть догадываюсь, почему.
Наутро я был во дворце. Тот же ученый секретарь проводил меня, просил подождать, король сейчас выйдет. Та же приемная зала со стенами, выкрашенными в цвет красноватой глины и светильниками в тон им, создающими ощущение теплого первобытного света. Тот же диванчик, на котором сижу. И король напротив меня на том же кресле, та же нога на ногу. Чай на столе, печенье. Все, как позавчера. Даже хотел потрогать свое лицо – может, снится? Он очень сожалел, что все так вышло и что не предложил поехать вместе. Да, он был там, но коротко и церемонию отменил. Поговорили за чаем, спросил, удобно ли мне в отеле, и что, если хочу, мог бы перебраться к нему во дворец. Должен был вчера уехать на две недели, но отложил из-за встречи со мной. К концу разговора позвонил в колокольчик, вошел секретарь с коробкой. Я помню вашу камеру, сказал король, здесь таких нет, но я заказал в Райпуре, утром курьер доставил. Не такая, как ваша, но, думаю, не хуже. Никон, с восьмидесятикратным зумом, как раз для ваших джунглей. Было видно, что он испытывает некоторую неловкость с этим подарком. Да и я тоже. Не держите зла, сказал, провожая до крыльца, храни вас бог. Дантешвари? – улыбнулся я. Да, говорит, она здесь.
Шел, и пытался вспомнить, о чем же я догадывался, что я имел в виду? Т-16 и лесоруб, хижина и пустырь. Какая связь? Она была. И ускользнула, растаяла.
Прошла неделя. Удивительно, но лицо мое от этой волшебной мази почти восстановилось, оставались еще ссадины на носу и у глаза. Полиция тайно приставила ко мне ненавязчивую охрану, держалась на расстоянии, но я их приметил – двое, менялись через день. Хотя в городе я был лишь утром и вечером, остальное время мы колесили на мотоцикле по джунглевой глубинке с репортером Пракашем. Его двух десятков английских слов нам хватало. О моих интересах он знал по нашей первой поездке на машине с его начальником: лесные рынки племен, ремесла и особенно та каста мастеров по металлу, которая творит чудеса по древней методике, хотелось снять сюжет с полным циклом работы: от диких пчел и воска до готовых фигур. Пути к этим лесным племенам непросты, еще и затяжная партизанская война между маоистами и армейскими гарнизонами, перекрытые на ночь дороги, да и днем пустынные. Но Пракаш не робел, разве что пару раз, когда возвращались уже в темноте. Или когда его срочно вызвали по работе, а мы были на далеком лесном хуторе племени мурья, и я сказал, что подожду его здесь, а он пусть к вечеру заберет меня. Колебался, но поехал.
Хороший был день, набродился я по тому хутору, сжился с ним. Мазанки, лабиринты проходов между ними с попугаями, сидящими в клетках и без над входом в дома без дверей. Сидор Петрович, спросил я, проходя мимо одного из них, почему без хвоста, где потерял? Пьеро, раздался тихий голос за спиной. Я обернулся: в темном дверном проеме стояла полуголая девочка. Пэррот, повторила она, смиренно глядя вдаль, как вздыхают: «быть дождю».
Некоторые дома были собраны из каких-то древних плит, осколков руин. А рядом – маленький, стоящий отдельно домик с весело расписанным фасадом. Слоны в обнимку с жирафами. Заглянул в окошко: одна комната, ни души. Оказалось, школа. А где дети, спросил у выглянувшей из кустов учительницы. Холидей, коронавайрес, сказала она, и неуверенно рассмеялась. На карантине. Я по-прежнему воспринимал все это не всерьез, не читая новостей, а уже близился к концу март.
К закату я сидел на крыльце единственного на хуторе ларька, ждал Пракаша. Рядом пристроилась девочка лет пяти с двумя желтыми подсохшими речушками под носом и грызла печенье, которым поделился с ней. В ларьке, кроме печенья, были еще леденцы и висели гирлянды одноразовых пакетиков шампуня. И все. Вода – в колонке у дороги, где стирали, мылись и набирали для питья. Под деревом сидел мальчишка и строгал рогатку. В углу ларька лежал привязанный бойцовский петух, прилично потрепанный. Мимо нас продефилировала черная свинья, немолодая мама, спросил ее, чем она детей кормит на такой жаре – небось, молоко простоквашей уже обернулось? Даже головы не повернула.
На следующий день мы направились с Пракашем в лесные холмы к большому водопаду Читракот на реке Чандравати. Безлюдье и ощущение векового запустенья, хотя водопад известный и вроде бы очень посещаемый. Брошенная река, брошенная округа, бог весть когда и кем. Оранжевый флажок у пустынной пещерки незримого духа. С обреченным ревом ниспадающая вода, образуя внизу семицветную царицу, брошенную. Далеко внизу, а я стою у края этой циклопической чаши. Приблизил зумом, Никон-то у меня королевский. Нет, не брошенную царицу: лодочник там спеленат в крошево брызг, пытается выгрести, причалить к камням. А за спиной у меня стоит вросшая в землю черная субмарина – продолговатый храм с надвершием в виде шивалингама. Перед ней – водопад низвергается в долину. Какое странное место. С одним человеком внизу, спеленатым вместе с лодкой в рваное серебро, и одним наверху – продавцом тростникового сока ни для кого.
По пути сюда мы все же нашли на одном из лесных хуторов мастера по bell-metal, той самой четырехтысячелетней волшбе. Он сидел на пороге своего продувного дома, над дверью которого висели страшновато-веселые маски оберегов, и молчаливо лепил из желтоватого воска фигурку какого-то звероподобного божка. Сидел на детском стульчике в белой рваной майке, в которой дырок было больше, чем ткани. А сам, как земля, помнящая влагу, но уже смутно. Я присел напротив него и долго наблюдал за руками, лицом этого в общем-то моего ровесника, хотя все пять тысяч лет было тому, что между нами, его пальцам, глазам, губам.
Всего две лавки, где можно увидеть и купить их изделия – одна в Джагдалпуре, другая в столице – в Райпуре. В первой я был, и вышел через несколько часов, пошатываясь. Нигде и никогда я такого не видел. Такой ошеломляющей фантазии, исполненной столь изощренно. Это как книгу вымышленных существ Борхеса помножить на древнеиндийский космос и преобразить в руках ироничного лешего джунглей. Это о том, что свалено вдоль стен этой лавки. А отдельно стоящие многофигурные миры вообще никаким описаниям не поддаются. Так бы могли чудить в самозабвении невзрослые боги. И все это, что могло бы украсить любые музеи мира, продавалось за копейки. Я был в лавке единственным посетителем.
Истрепанный парусок свежестиранной майки, тысячелетние глаза и пальцы, и яма для обжига во дворе. Вот так и я сел бы на детском стульчике, в такой же майке, и лепил из воска эти волшебные рукописи, когда-нибудь, когда завершу свое странствие.
Bell-metal, а правильнее – Дхокра, по имени племени, с давних времен занимавшемся этим литьем металла, восходящем к временам Харрапы и Мохенджо-Даро, где найден один из первых артефактов – танцующая девушка. Есть две основные методики литья: с использованием воска для создания формы перед отливкой и с использованием глины. Дхокра работает с воском. Это древнейший процесс в тринадцать этапов, где все работы выполняются вручную. Металл – смесь меди и олова. Есть нитяной или веревочный способ создания формы, когда воск раскатывают на веревочные отрезки и из них плетут, вяжут фантастическую фигуру или жанровую сцену, которая может быть и в рост человека. Изысканно ажурная шерсть быков и сказочных животных. Или многофигурная переправа на лодках через реку. Или ритуальные танцы мужчин и женщин, исполненные затерянным во времени лесным Модильяни. В готовом виде это фигуры цвета бронзы и серебра с вкраплениями алого и голубого, если нужны по замыслу. Дхокра, а касту этих ремесленников местные называют грва. Хотел было купить у него резной рожок – тори, но где бы гудел, в джунглях? Он поднес к губам, дунул на прощанье.
Долго колесили лесными дорогами, пока не въехали в марсианский пейзаж. Красная земля, одиноко стоящие, такие же красные, как земля, деревья на большой, залитой солнцем поляне. Каждое дерево как бы зависло на взлете, держась на нитях оголенных корней.
Еще немного проехали, слева маленький хутор, справа – две женщины под деревом, в кроне которого мужичок гуцульским топориком рубит ветки. А женщины заворачивают их внизу в шали и покрывала. Ветки яростно кишат большими рыжими муравьями, теми самыми, которых здесь тушат с тертыми помидорами и добавляют в овощные подливки. Несут ветки на хутор, муравьи впиваются по пути, женщины стряхивают их с себя, помирая со смеху.
Перед домом пустой бревенчатый загон, смахивающий на сказочную крепость. Для кого? Для свиней, оказалось. Свиной замок. Видимо, тут не черные, а розовые, домашние, что редкость. Под крышей дома подвешены гнезда, в них сидят курицы, прям подвесные сады. Во дворе под навесом чудесным доисторическим макаром толкут халди – коренья куркумы: тесаное бревно с подпоркой посередине в виде детских качелей. На одном краю – две девочки прижимают его ногой и отпускают, по другую – наконечник, прилаженный к бревну, в виде клюва, дробит корешки в каменной лунке в земле. Их успевает подкладывать сидящая на корточках женщина, и отдергивает руку, когда наконечник опускается. Девочки в платьях принцесс, словно не куркуму толкут во дворе, а на свадьбе танцуют. Правая нога на бревне, левая рука над головой, держась за подвязанный к притолоке шарфик. В саду на расстеленном покрывале сушатся нежные бутоны, прости господи, махуйи, из которых будут делать крепкое вино. К пальмам у озера невдалеке приторочены горшки, куда стекает сок, похожий на айран, добавят специи и будет местное пиво сальпи. День начинается с сальпи и заканчивается махуйей, а между тем можно и пообедать – рисом с деликатной подливкой из красных муравьев, которые тут с не меньшим аппетитом едят людей, чем люди их. В озере мальчишки затягивают бредень. Вернулись к мотоциклу, собрали плоды тамаринда под деревом – илли называется, кисЛёнький, с косточкой, которую можно долго посасывать дорогой.
ebooksa