Подошвы у деда были закаленные, с младенчества ходил босиком по жнивью и стерне. Однажды, перед войной, загнал он себе косу в пятку, разрезал на палец глубиной, но кровь даже не показалась. Дочка заставила его идти в районную больницу. Там молоденькая медсестра, только после училища, пыталась зашить ему рану и не могла проколоть иглой грубый натоптыш. Игла проскальзывала в ее вспотевших пальцах, медсестра утирала слезы.
– Детка, не плачь, мне не больно. Не спеши, делай свое дело, – успокаивал ее старик.
Он и теперь сидел на раскаленной плите ровно, не елозил и не стонал, хотя по комнате уже пополз запах паленой плоти.
– Ну что, отец, ноги горят? – спросил с ухмылкой Клейст.
– Нет, сынок, вот тут горит, – показал старик рукой на грудь. – А у тебя будут ноги гореть, когда ты с земли нашей бежать будешь.
Один из немцев подскочил к лежанке, наставил на детей пистолет, быстро затараторил. Клейст перевел:
– Вот, дед, сейчас проверим, кто тебе дороже. Пленных у тебя четверо и внуков четверо. За каждого укрытого беглеца головой внука расплатишься.
Старик сидел молча, неподвижно.
Палач нажал на курок. Еще, еще и еще. Пули врезались в кирпичную стенку печи, выбивали вокруг детских голов щербатые нимбы. Дети об– мерли до полусмерти, сидели, как их дед, каменными онемевшими памятниками. У окна метнулась чья-то тень, с улицы глухо донеслось:
– Я сдаюсь! Сдаюсь! Не стреляйте по детям!..
Всей толпой вывалили немцы наружу. Клейст кричал:
– Где остальные? Веди!
– Там, в погребе…
Каратели кинулись к пустому подвалу, сразу поняли – обман, у подвального порога в несколько стволов изрешетили оставленного смертника, бросились по следу троих уцелевших.
Мать вернулась в сумерки, запричитала над пораненным младенцем, над изувеченным отцом. Ближе к ночи у ворот остановился мотоцикл, с него слезли трое. Женщина прикрыла ладонью рот, сдавленно прошептала:
– Ну, теперь точно всех добьют… Прощайте, деточки…
Первым в хату вошел итальянец – форму на оккупантах уже научились различать. Он приложил палец к губам и выразительно поглядел на женщину. За итальянцем показался немец с повязкой красного креста на рукаве. Третий в хату не полез, остался у ворот, неотрывно оглядывая улицу. Санитар подошел к стонавшему на лавке старику, скинул с его пяток холстяные примочки, стал обрабатывать ожоги мазью, затем бинтовать.
Итальянец высыпал из маленького тубуса себе на ладонь три таблетки, протянул их женщине. Та закрутила головой – не приму. Итальянец настаивал, стал даже запугивать, схватился за кобуру. Женщина взяла таблетки, одну проглотила и две спрятала под языком, потом тайком выплюнула. А через пару минут почувствовала, как тревога и страх притупились, и пожалела о пропавшем лекарстве.
Самому младшему санитар зашил бровь, долго изучал выщербленные над лежанкой «нимбы» – очертания детских головенок, отвернулся и смахнул набежавшую слезу.
В конце октября из Сагунов долетели слухи о том, как местная молодежь, мобилизованная оккупантами якобы для сбора урожая, а на самом деле посланная в Колодежное для оборудования береговой линии обороны, попала под обстрел. Люди стали разбегаться, некоторые подорвались на венгерских минах, а одному парню в суматохе даже повезло перебраться на советскую сторону Дона.