Глава 29
Последняя спокойная ночь перед наступлением. Завтра должно дрогнуть полугодовое затишье. На рассвете разнокалиберные стволы отсалютуют новую зарю, сорвав с голых ветвей пушистые наряды, а часовых и дозорных в окопах первой линии сменят штурмовые колонны.
Молодой солдат Черепанов ворочался с боку на бок на земляных нарах взводного блиндажа. В животе его бурлил вечерний ужин, не желавший усваиваться организмом. Черепанов знал, что это от волнения и страха. Впервые с ним такое приключилось на экзаменах в школе. Из класса никого не выпускали, и он, скоротечно и невнятно ответив на билет и получив свою посредственную оценку, еле дотерпел до туалета.
У тускло мерцавшей коптилки еще продолжались поздние посиделки, клубился махорочный дым. Черепанов подсел в компанию. Слабый огонек едва прорезался из сплющенной гильзы, лиц за дымом и теменью не разобрать, но голоса угадывались.
– Повоюй с мое, тогда вонять будешь, сопля, – как всегда, недовольно бурчал Глотов. – Без году неделя на фронте, а туда же. С какого месяца на передовой?
– С августа, – простецки и без обиды отвечал годок Черепанова, солдат по фамилии Лапшин.
– А я с апреля. Мне в пору о ранении думать, а не твоей милости. Уж и отдохнуть пора… так измучился…
– Завтра тебе выпишут увольнение, – вмешался голос Прищепного, – токмо не в гошпиталь, а «на гробки».
– Молчи, язва, – обижался Глотов.
Черепанов упер локоть в земляной приступочек, положил голову на подставленный кулак. Резь в животе, кажется, поутихла, захотелось даже поучаствовать в разговоре.
– С апреля, говоришь? – между прочим интересовался Рудзитис. – А я с июля сорок первого, и, как видишь, помалкиваю.
– Я и вижу, – щетинился Глотов, – громчей всех молчишь.
– А ты чего сидишь, орденоносец? Вставляй давай свое слово, – мягко предложил Рудзитис Фомину, сидевшему здесь же.
Орденоносец лишь затянулся, сморщил лицо и коротко махнул тремя пальцами, свободными от окурка, мол, чего там. Черепанов, скорее по памяти, чем наяву, увидел, как при этом из-под стеганой душегрейки Фомина сверкнул пурпурный луч Красной Звезды.
– Эх, сынки, притихнул и я до поры, да коль такое дело… с тридцать девятого года ведь на фронтах, – простуженно проскрипел Сатунин.
– Это с кем же пришлось, с финнами иль с самураями? – подал голос Черепанов.
– Да все с ним же, с немчурой, – отозвался Сатунин. – Когда походом по Западной Украине шли, подо Львовом с ним встренулись. Он к тому часу город с трех сторон обложил, а мы от своей границы придвинулись. Танкисты сунулись было в город, а там баррикады с пушками. Давай назад. А к утру немчура полезла, хоть и были мы в ту пору навроде союзничков, а до стрельбы дошло дело. Два броневика у нас сожгли, троих ухлопали, и мы у них пушку подбили да человек пять около нее положили. У меня земляка в том бою покалечило. Как сбирались на эту войну, так он мне все подшучивал: балда, говорит, держался б меня ближе, сейчас бы не сидор увязывал, а косу на пшеницу точил. А я ему шутейно: давай, дружок, все вместе сядем косы точить, а немца бить наймем кого-нибудь. Как думаешь, много ль охотников найдется?
Повисла тишина, нарушаемая только храпом и тревожными вздохами спящих. Черепанов еще ниже склонил голову, слушая тихое шипение сгорающего фитилька.
– Из четвертой роты Ванюшина знаете? – прервал молчание Прищепной. – Так тот, говорят, с шешнадцатого года воюет, аж с той еще войны. Познатней тебя, Юр Лексеич.
– Да я что, я и не хвалюсь вовсе, – отозвался Сатунин. – Пришлось к слову, я и вспомнил.