Лионель!
Руки задрожали.
Эдриэл вскочил с постели и пошатнулся: в висках кольнуло болью, перед глазами поплыло.
Его сын. Не может быть. Так изменился. Вырос. Возмужал.
Эдриэл хотел к нему рвануть. Сжать в объятиях. Стиснуть до хруста в рёбрах, чтобы почувствовать, поверить в его реальность, но…
Но.
Лионель смотрел брезгливо. И трудно было понять, чего в его взгляде больше, — радости или презрения?
— Ты… ты же… мёртв…
Когда Эдриэл уходил на войну, сыну было шестнадцать. Он оставил Лионеля в лесном дворце, несмотря на горячие возражения. Не позволил рисковать собой, как это делали его сверстники. Строго-настрого запретил. И был прав. Молодых, неопытных косило пачками.
Три века прошло. Слёзы высохли, Лионель смирился с потерей и, возможно, предпочёл бы сохранить в памяти светлый образ отца-героя. Образ отважного воина, отдавшего жизнь за свой народ, а не мужчины в бордельных тряпках.
Неужели правда?
Лионель хотел гордиться мёртвым отцом, а не стыдиться живого? Считал, что Эдриэлу следовало отправиться в вечное путешествие к звёздам, а не влачить позорное существование общей подстилки?
Плечи Эдриэла окаменели. Раскрыть сыну объятия он не решился.
— Как видишь, жив.
Не так должна была выглядеть эта встреча. Не так смотрят на воскресших родных, которых успели оплакать.
Лионель потрясённо молчал, и Эдриэлу оставалось только продолжить, если, конечно, он не желал и дальше давиться тишиной.
— Плен. Меня взяли в плен. Подобрали полумёртвого на поле боя. Вытащили из-под горы трупов. Доспехи у меня были обычные, ничего не говорящие о статусе владельца. И лицо — всё в крови и шрамах. Тогда меня не узнал бы даже ты.
— Я ничего не понимаю, — прошептала Элада.
Сын тяжело привалился к дверному косяку.
— Я был в бреду. Горел в лихорадке. Плохо себя осознавал. Какая-то добрая душа вылечила меня, вернула с того света. Я помню военный шатёр, забитый ранеными. Запах крови, крики днём и ночью. Тучи мух. Всё как в тумане.