Тем не менее, сама потребность в триадических аналогиях как вспоможениях для разума вполне заслуживает понимания. Разум не может не ощущать, что «внутренняя аргументация» в пользу основополагающего догмата христианской веры, если эта вера претендует на универсализм, должна получить поддержку и со стороны «аргументации внешней». Только эта поддержка не должна быть облегченной, а по сути, упрощенной, но должна отвечать главному условию правомерности любых аналогий, а именно той максиме, которую сформулировали уже древние, – что подобное следует сопоставлять с подобным. Этому условию в значительно большей мере, нежели осмыслению Божественного Триединства в контекстах натурализма или антропоморфизма, отвечает сопоставление христианской триадологии с параллельными моделями других религий, недостатка в которых религиевед-компаративист испытывать не может. Разумеется, среди этих триад особый интерес для него представляют те, которые по крайней мере по самой своей форме (об их «материи» мы поговорим чуть позже) приближаются к христианскому тринитаризму в наибольшей степени.
Среди них, безусловно, выделяется модель
Предпосылки тримурти можно усмотреть уже в триадических формах некоторых ведийских богов, например, в образе Агни, присутствующего в виде солнца на небе, в виде молнии в атмосфере и в виде обычного огня на земле (Ригведа I.144.4, II.4.5, X.4.5 и т. д.), или трех богинь, связанных с жертвоприношениями животных (Ригведа V.5.8). Но лишь в сравнительно поздней «Майтри-упанишаде» Брахман как абсолютное начало сущего представлен в трех «образах владычества» – Брахмы, Рудры (т. е. Шива) и Вишну, подобно тому, как женское, мужское и среднее суть образы его рода, а огонь, ветер и солнце – образы его сияния (VI.4–5). Дальнейшие этапы формирования конструкции тримурти засвидетельствованы в эпических текстах, в поздних Упанишадах (Рамоттаратапания-уп. I.16), а также в поэзии Калидасы (Кумарасамбхава II. 14). На этих этапах можно предположить и косвенное влияние буддизма махаяны, где разрабатывалась идея трех тел Будды (
Модель тримурти была освоена преимущественно шиваитами. В «Линга-пуране» (I.18.12) Абсолют, соответствующий «вечному Шиве» (Садашива), представлен в трех эманациях – Брахмы, созидателя мира, Вишну – его хранителя и Шивы (Бхава) – разрушителя, благодаря чему Шива как бы раздваивается, чем нарушается теоретически предполагаемая «нейтральность» Абсолюта, но зато укрепляются приоритеты «конфессионального» (при учете, разумеется, всей условности применения термина «конфессия» к языческой религии) божества. В течениях поздней вишнуитской бхакти, например, у Нимбарки (XIII век), конфигурация меняется: Абсолют-Вишну представлен в трех формах, одна из которых соответствует «малому Вишну». И у шиваитов, и у вишнуитов три космологические функции соотносятся с тремя тунами (предельные начала микро- и макрокосма) философии санкхьи: в тримурти Вишну олицетворяет действие «просветленного» начала саттвы, Брахма – «энергетического» раджаса, Шива – «деструктивного» тамаса. Основная философема, реконструируемая из этой корреляции, состоит в идее онтологической внеположенности Брахмана как абсолютного и неизменного начала миру и всей активности в космосе, которая передается в ведомство «относительных» в сравнении с ним божеств. Обсуждаемые соотношения нашли и графические отражения: в шиваитских изображениях тримурти над тремя рядоположенными скульптурными ликами возвышается четвертая голова «вечного Шивы»; у вишнуитов Непала за тремя фигурами помещается колонна, соответствующая четвертому лицу – «высшему Вишну».
Эти изображения появляются поздно и популярности, ввиду своего выраженного философического подтекста, в народном индуизме не получают. Одно из наиболее известных изображений (датируется VIII веком) – в южно-индийском ансамбле пещерной и наземной архитектуры Эллоры, в грандиозном скальном шиваитском храме Кайласанатхи. Основная стратегическая задача, которую ставили перед собой создатели абстрактного культа тримурти, состояла в унификации верховных божеств индуизма перед лицом соперничавших с ним джайнизма и буддизма, другая задача – в попытке гармонизации в рамках самого индуизма верований вишнуитов и шиваитов[830].
Теперь посмотрим, что может дать христианскому богословию приведенная параллель Божественному Триединству в крупнейшем внехристианском религиозном образовании. Если бы модель тримурти можно было бы считать индуистским заимствованием из христианства, то она дала бы ему очень немногое – разве что дополнительный аргумент в споре о приоритетах, и то весьма незначительный, поскольку тримурти никоим образом не занимает в индуизме того центрообразуюшего места, что и учение о Святой Троице в христианстве (таковым в индуизме является панентеистическое учение о Брахмане-Абсолюте). Скорее всего, исходя из предположительной датировки «Майтри-упанишады», эта модель начинает оформляться по крайней мере за два века до Рождества Христова[831]. Поскольку местные истоки конструкции тримурти относятся к значительно более древнему периоду (см. выше), у нас есть все основания предполагать ее, с точки зрения историко-культурной, автохтонное происхождение. Однако с точки зрения теологической ее происхождение будет уже не совсем автохтонным. Речь идет о концепции «остаточного света» начального Откровения народам мира, развивавшейся отцами Церкви. Представление о единой божественной природе, манифестирующейся в трех персонификациях, здесь налицо и отрицаться никак не может. Более того, три персонификации не раздробляют данную природу и не мыслятся отделенными друг от друга, будучи, таким образом, «неслиянны и нераздельны». Однако налицо и системообразующие различия. Так, уже один из первых исследователей «Бхагавата-пураны» (в которой рассматриваемая индуистская концепция также нашла отражение) французский индолог Ж. Руссель в конце XIX века отмечал в тримурти и иную «нераздельность» – манифестации и мистификации, справедливо подчеркивая, что здесь речь идет о трех функциональных масках Анонима, но никоим образом не о единстве Трех Лиц. В самом деле, три персонификации индуистского Абсолюта суть три его космологические функции, взаимодополняющие друг друга не интерсубъективно, но вполне «объективно» – как начала созидания, стабильности и разрушения. Совершенно очевидно, что при сохранении внешнего формата триединства «внутреннее наполнение» в данном случае совсем иное, и мы не можем не видеть здесь явного деформирования этого формата – деформирования, в котором, как и во всех аналогичных случаях, осуществляется упрощение деформируемого[832].
Сколь бы ни был очевиден процесс «метафизического» снижения сверхразумного персонализма в рациональный космологизм (концепция тримурти, в отличие от учения о Святой Троице, не содержит в себе ровно ничего превышающего возможности того, что Кант назвал «религией в пределах одного только разума»), не он, собственно, привлекает наше внимание. Внимание привлекает безусловная уместность приведенных сравнительно-религиеведческих параллелей для обоснования того, что «внешняя аргументация» в пользу догмата о Святой Троице вовсе не обязательно должна быть связана с упрощающими и одновременно дезориентирующими натуралистическими и антропоморфными аналогиями. В самом деле, «нераздельная и неслиянная» внебиблейская богоописательная триада, при всей потере в ней тайны Божественной интерсубъективности, значительно больше свидетельствует о ней как «свидетельство извне», чем различение физических и душевных феноменов. Однако это не единственная услуга, которую индуистская триада может оказать христианскому богослову.
История антитринитарных ересей представляет, на первый взгляд, достаточно пестрое панно, в котором, правда, время от времени просматриваются очертания повторяющегося орнамента, но выявить его «схему» (в кантовском смысле) или точную формулу отнюдь не просто. В первый раз этот «орнамент» появился в построениях древнего еретика Савеллия (начало III века), которые получили название модализма. По этому рисунку, Божество изначально есть анонимная Монада (тогда она «молчащая»), развивающаяся поэтапно в триаду и принимающая поочередно «маски» каждого из Трех Лиц (тогда она становится «говорящей»): как Отец Божество явило Себя в Ветхом Завете, как Сын – в Новом, как Святой Дух – после Пятидесятницы, чтобы в конце времен вернуться, согласно Савеллию, в прежнее «анонимное состояние»[833]. Тринадцать веков спустя выступили антитринитарии, проповедующие вплоть до настоящего времени; их знаменитый учитель Мигель Сервет (1511–1553), предпринявший «восстановление христианства», трактовал Ипостаси как способы самовозвещения и самосообщения Божества, но никак не онтологически абсолютные Лица. Знаменитый немецкий мистик Якоб Бёме (1575–1624) также дает возможность своему Абсолюту, именуемому «бездной» (Ungrund), которая порождает «основу», манифестироваться (одновременно отталкиваясь от нее) в трех модальностях воли, которые у него соответствуют трем лицам. Определенные влияния учения Бёме обнаруживаются у некоторых русских богословов Серебряного и «постсеребряного» века: в построениях о. Павла Флоренского и о. Сергия Булгакова помимо Трех Лиц в мире выявляется и гипостазируемая София, Премудрость Божия, которая имеет у них много «назначений», вплоть до того, чтобы быть сокровенной божественной природой Самих Трех Лиц. Наконец, в современном западном богословии Бог как Абсолют также иногда «добавляется» к Трем Ипостасям (эти взгляды находят отражение и в отдельных докладах нашей конференции).
Значение тримурти в том, что индийская модель триадологии позволяет со всей рельефностью выявить единый коэффициент всех вышеперечисленных тринитарных учений, которые благодаря этому выстраиваются в достаточно стройный ряд. Общий знаменатель этих, казалось бы, дискретных «дробей» может быть записан как формула 1+3, первое слагаемое которой соответствует имперсональной Первосубстанции, а второе – ее трем равноправным персонификациям, онтологическое достоинство которых никоим образом не является присущим им как таковым, но черпается из ее «недр». Завуалированные схемы Савеллия и его многочисленных преемников раскрываются, по законам типологии, в кристально прозрачной индуистской модели и вместе с ней составляют единую, по существу, альтернативу той единственной Триаде, в которой Единая Сущность принадлежит только Трем Лицам и над Ними не существует. Исходя из этого можно прогнозировать, что и дальнейшие «усовершенствования» христианской триадологии будут развиваться, в целом, по той же самой имперсоналистской схеме и их «савеллианско-индуистская формула» будет, ввиду центрообразующего места догмата о Святой Троице в христианском мировоззрении, еще одним наглядным подтверждением того, что христианство может быть либо никаким, либо (решимся показаться безнадежно отсталыми в глазах «суперэкуменистов») ортодоксальным.
Философская теология как практическая дисциплина
Классиков всегда надо перечитывать. Восемь веков назад, когда каждый топос умозрительного знания исследовался через дискуссию и теология не была исключением из правила, Альберт Великий в вводном разделе своей «Суммы теологии» рассматривал и такую дилемму, как является ли теология дисциплиной теоретической или практической, принял второе решение[834], и оказался прав. Уже потому хотя бы, что его ученик и оппонент Фома Аквинский, придерживавшийся (как последовательнейший аристотелик) первой точки зрения[835], когда захотел выделить замечательно изобретенную им «философскую теологию» из других теологических областей, не смог отделить ее от метафизики, а потому и сделал ее «неконкурентоспособной»[836]. Альберт также не отрицал теоретического базиса теологии, но правомерно поставил акцент на ее духовно-практической значимости, так как теология, в отличие от метафизики, не может быть отделена от религиозного контекста. Однако практическая значимость теологии не обязана ограничиваться сотериологией, так как обращена к человеку как к целому, т. е. и как к общественному существу, а потому даже и продвигаемый в настоящее время бренд политической теологии вполне имеет право на существование (не меньшее, чем у моральной теологии). Но главная практическая востребованность теологии, философской в том числе, должна быть связана с тем, что она обеспечивает человеку инструменты понимания некоторых сокрытых вещей, а людям – инструменты взаимопонимания. Ограничимся только двумя примерами, начав с самого современного.
Нынешняя пандемия кажется областью компетенции только медицины, социальной психологии и государственных органов. Однако проблемы с ее пониманием в рамках этих компетенций остаются далекими от разрешения. Ближайшая причина этого явления может быть связана с тем, что не все медицинские ресурсы в должной мере оцениваются и привлекаются. Но та же средневековая философия, с которой мы начали, преуспевшая в различении понятий, учит нас о том, что ближайшие причины следует отличать от конечной. И этот переход от ресурсов медицинских к ресурсам понимания осуществляется в компетенции теологии, и прежде всего, как представляется, рациональной.
Каким образом? Через метод аналогии, который всегда был, есть и будет основным механизмом физико-телеологического обоснования существования Бога и в настоящее время называется преимущественно обоснованием от разумного замысла, или от дизайна. В его новейшем формате, называемом теистической концепцией тонкой настройки, жизнь на Земле и жизнь разумная стала возможной в результате координации очень тонких балансов в электромагнетизме, сильном и слабом взаимодействии, в гравитации, электромагнитном взаимодействии, в полураспаде бериллия и скорости энтропии, сделавших возможными необходимые для жизни образования водорода и углерода[837], которые предполагают трансцендентную инженерную деятельность[838]. Однако данная концепция, которая опирается и на теорию вероятностей (прежде всего на теорему Байеса)[839], не появилась внезапно, как Афина из головы Зевса, но опиралась на более чем двухтысячелетнюю аргументацию от целесообразного устроения следствий к целеполагающей деятельности Причины. В том числе и на то, что я называю иллюстративной аргументацией[840] – например, при сравнении представлений о возможности стихийного появления целесообразной ткани макро- и микрокосма с возможностью сложения «Анналов» Энния и «Энеиды» Вергилия из брошенных на воздух литер латинского алфавита или набора гоббсовского «Левиафана» Гоббса творческими усилиями обезьяны[841]. Но тот же метод аналогии может сопровождать иллюстрирование деятельности не только Бога, но и Его оппонентов – через то же самое телеологическое умозаключение от целесообразных следствий к целеполагающим началам – от результатов действий к деятелям[842].
И с этой точки зрения вполне можно говорить о целой, условно говоря, телеологии ковида. Если бы им была сбита только одна мишень – устранение республиканского правления в США и установление власти демпартии (а здесь пандемия была использована и для разжигания нужной расовой войны, и для голосования по почте, с соответствующими методами подсчета, и для блокирования наблюдателей выборов местными, в значительной степени неомарксистскими, органами управления), то результаты уже оказались впечатляющими. Здесь и полномасштабное разделение общества посредством поиска тайных внутренних врагов (которые, с точки зрения нынешнего президента, «более смертноносны, чем Аль-Кайда и ИГИЛ»), и внедрение в представителей «кавказской расы» чувства первородного греха перед представителями других рас, которым должны предоставляться привилегии по самому рождению, и государственное продвижение представителей ЛГБТ наряду с «мягкими санкциями» по отношению к «гомофобам»[843], и переписывание собственной истории и культуры под лозунгом «зачистки» все того же «расизма»[844], и, наконец, экспорт этой «культурной революции» в давно уже левеющую Европу, которая несколько лет страдала от «трампизма». Другая достигнутая цель – все более углубляющееся разделение людей на полноправных (привитые) и неполноправных (непривитые) и вытекающая из этого холодная (пока еще война) правительств самых даже цивилизованных стран со все более многочисленными манифестантами за фундаментальные человеческие права, тогда как «конкуренция вакцин» создает препятствия для международного общения. Третьим большим результатом представляется полицейское давление на религию (прежде всего на христианство) под предлогом заботы о здоровье верующих, которое имеет место по обе стороны Атлантики и, встречая еще сопротивление в Новом Свете, практически не встречает его в Старом[845].
Можно предположить, что координация вышеобозначенных целей, осуществляемых через ковид, и средств, находящихся в его «распоряжении», которые обеспечиваются деятельностью больших международных организаций (ВОЗ обеспечивает нахождение населения Земли в состоянии постоянной паники, Давосский форум – идеологическое ее оправдание через концепцию «великой перезагрузки» человеческого сообщества, Всемирный банк – через точные «предсказания» границ пандемии) и СМИ (не только фиксирующие штаммы, но и «генерирующие» их), владельцы которых окончательно превратились в глобальную власть в мире, контролирующую и правительства, и население, несет все признаки аналогов тонкой настройки. Разумеется, речь идет об аналогах, а не о прямых параллелях: разрушать, как известно, гораздо легче, чем строить, а потому и рушить мир под предлогом его спасения гораздо, конечно, легче, чем рассчитывать скорости расширения и сжатия Вселенной или количества гелия при Большом взрыве и осуществлять эти расчеты, на что способен только Разум нетварный и всемогущественный. Но то, что Гегель называл хитростью мирового разума, который ведет нужным образом тех, кто преследует свои индивидуальные цели, к ведомым ему целям, несомненно (при уточнении того, что это разум не совсем того Провидения, о котором писал великий философ[846]) здесь налицо. Не хватает, кажется, только последней параллели тонкой настройке – в инженерном происхождении самого вируса. Однако даже ВОЗ согласилась, наконец, признать возможность его «утечки» из уханьской лаборатории[847], и решительнейший отказ Китая допустить туда комиссии свидетельствует о том, что эта возможность практически равна действительности. Термин, однако, вводит в заблуждение, поскольку, как все чаще догадываются не только политики, но и вирусологи, речь идет скорее не столько о досадной случайности, сколько снова о «тонкой настройке»[848]. Если это так, то мы имеем дело не с человеческим «мировым правительством», о котором говорят многие, но с таким разумом-волей, которая обнаруживает все признаки сверхчеловеческой и личностной
К таковым, как представляется, не могут принадлежать реальные христиане, мусульмане и иудеи, между которыми вполне мог бы вестись диалог на обозначенную тему. Но, конечно, отнюдь не только на эту. И здесь представляется, что именно философская теология могла бы стать общим знаменателем для реального межрелигиозного диалога, в котором несомненно есть потребность. Прежде всего потому, что нынешний религиозный диалог строится на тех основаниях, которые не позволяют считать его реальным – ввиду того, что инициативная сторона уже не одно десятилетие позиционирует себя как «менее равная» в сравнении с другими и односторонне в этом диалоге заинтресованная[850]. Но также и потому, что ситуация в современном мире такова, что устанавливается такой мировоззренческий код, при котором быть атеистами становится все более престижно, чем верующими.
Так, согласно калькуляциям Э. Ларсена и Л. Уитема, еще в 1998 году из ученых-«естественников», занимающих высокие позиции в Национальной академии наук США, 72,2 % опрошенных идентифицировали себя как атеистов, 20,8 % как агностиков и только 7 % как верующих в Бога[851]. Хорошо известно, что социология – такая научная практика, при которой ответы на вопросы нередко предопределяются формулировками самих вопросов, но нет оснований даже с поправками на это подвергать приведенные цифры очень серьезному сомнению, равно как и полагать, что с тех пор динамика могла существенно измениться в противоподложную сторону. Известно также, что некоторые книги т. н. «новых атеистов»[852] регулярно включаются в списки бестселлеров в номинации нон-фикшн и что эволюционистам удалось очень значительно преуспеть в устранении креационистов почти из всех сфер образования. Верно также, что в среде ученых и особенно «популярных научных мыслителей» охотно цитируются некоторые известные суждения о взаимоотношениях между наукой и религией, смысл которых в том, что религия сегодня уже не имеет прав на существование (по крайней мере для просвещенных умов), поскольку наука давно уже взяла верх. Таковы, например, цитаты из Питера Аткинса, твердо заявившего, что «наука и религия не могут быть примирены, и человечество должно оценивать силу своего дитя и отбивать все попытки к компромиссу. Религия провалилась, и ее провалы должны быть разоблачены. Наука с ее успешно в настоящее время достигнутой компетенцией во всем через идентификацию минимального высшего наслаждения для интеллекта, должна быть признана стоящей на престоле»[853] или из Ричарда Докинза, согласно которому «научная вера основывается на публично проверяемом свидетельстве, а религиозная вера не только не имеет за собой свидетельства, но свобода от свидетельства есть ее радость, выкрикиваемая с вершин крыш»[854].
Тем не менее оппоненты этих и других влиятельных «популярных философов от науки» обнаруживают весьма солидные лакуны в их рассуждениях. Прежде всего, настаивая на своем сциентизме и чисто научных основаниях своего дискурса, «популярные научные философы» не могут не признать, что основной признак научности, на котором они настаивают, а именно экспериментальный базис (то самое «публично проверяемое свидетельство»), никак не применим к объяснению происхождения жизни, и потому самое большее, чего они могут достичь, это чтобы их позицию считали извне только одним из философских мировоззрений, но никак не «научной теорией мира». Далее, заявляя себя убежденными противниками веры и сторонниками знания, некоторые из них имплицитно, а иные и открыто исповедуют определенное квази-религиозное отношение к тому, что они утверждают, поскольку наиболее важные звенья в выстраиваемых ими каузальных цепочках (из которых главной должно быть между неорганической материей и первой живой клеткой) отсутствуют, а потому некоторые так и говорят, что связи между этими звеньями должны быть обеспечены верой. Ведь как выразился один из постоянных оппонентов Докинза естествоиспытатель Майкл Пул (автор многих публикаций на тему «наука и религия») в связи с Томасом Хаксли (1825–1895), одним из главных пропагандистов в свое время дарвинизма (и бóльшим дарвинистом, чем был сам Дарвин) и предшественником «нового атеизма», «в этой борьбе понятие Природы писалось с большой буквы
Наконец, системное противоречие вмонтировано в само их мировоззрение, потому что, с одной стороны, они настаивают на том, что одна Случайность правит миром, а с другой – приписывают слепой Эволюции божественные атрибуты всеведения, всемогущества и в определенном смысле благости наряду с постоянной активностью в целеполагании[856].
И здесь можно отметить, что это слепое целеполагание (ср. «Слепой Часовщик» Р. Докинза) есть то, чему, например, раннесредневековый индийский идеализм веданты, несущий в себе очевидные черты и философской теологии, бросил весьма аргументированный вызов. И это наводит на мысль, что представляется весьма конструктивным сопоставить полемические аргументы сегодняшних теистов с теми, которые были обращены против даже значительно более утонченного эволюционистского натурализма тринадцать веков назад в совершенно другой религиозно-культурной среде[857].
ebooksa