— Ишь, какие уралки,— сказал он, когда мы поднимались к заводу,— а с виду — тщедушная бабенка. Горшок не поднимет...
Завод, собственно говоря, представлял собой одну домну, построенную еще графом Шуваловым, потушенную при Колчаке и пущенную вновь, кажется, в двадцатом году.
Старая уральская домна! Черная, невысокая, обшитая тесом, с деревянной эстакадой, подведенной под колошник. По эстакаде проложены рельсы для ручных вагонеток. Шихтовый двор тут же, в конце, там и весы, оттуда шихту тащат вагонетками к домне. Древесный уголь, металлическая стружка, руда, флюсы. На весах работает девушка, почти не обратившая на нас внимания. Вагонетки толкают четыре старика-татарина.
Метрах в ста от нас, в глубине сарая с рельсами, ярко пылает багровое с черным пламя.
Вагонетка подвозится к печи, опрокидывается, за ней следующая — и так бесконечно. Всем известно, что домна горит непрерывно.
На юге издавна шутили над уральскими домнами: «На колошник там медведи ходят». Шутка была недалека от действительности. Горы и лес, и одинокая черная домна. Да, медведи могли зайти сюда, они, как узнал я потом, водятся в этих местах.
— Я нарочно показываю вам такую домну,— сказал Горюнов, когда мы спускались по обледенелой лестнице,— чтобы вы могли сравнить. Поедем в Пашию, потом в Чусовую. По восходящей линии, так сказать. По восходящей линии прогресса. Там вы увидите механизацию, большие масштабы... Но, как хотите, а вот эту теплогорскую домну я люблю больше всех. Отсюда начиналась слава Урала.
Внизу, у глазков фурмы, ходил обер-мастер в брезентовом костюме, большой шляпе. Шлепая по грязи,— кругом были лужи теплой воды,— мы подошли к глазкам. Я увидел, как горела, рушилась, скипалась и становилась жидкой шихта, сброшенная сверху четырьмя стариками-татарами. Казалось, в маленьком стеклянном глазке перед взором моим предстал первичный хаос мироздания. Гудели воздуходувки, близко пыхтела электрическая станция, с железными шестами ходили горновые в обожженных до дыр штанах.
Вот обер-мастер приложил к глазку синее стеклышко, что-то спокойно сказал старшему горновому. Тот подозвал второго, высокого, с рассеченной губой, и они принялись пробивать летку.
Мы отошли в сторону. У наших ног лежали ячейки, куда должен был вылиться металл, и девушка в белом халате, нагнувшись, тщательно обрабатывала рыжую землю одной из этих ячеек.
— Лаборантка,— сказал обер-мастер.— Мы выдаем чугун высоких марок.
Горновые трудились у летки минут десять. Спекшаяся глина не поддавалась. Наконец, они пробили небольшую дырку, начали шуровать длинным прутом. Железо сразу вспыхнуло и размякло. Тогда горновые подрубили летку ломами — один держал лом, другой ловко ударял по наконечнику молотом. Дыра расширилась и засверкала.
По пыльной земле к отстойнику пополз первый ленивый ручеек красного цвета, вихляясь и выбирая дорогу.
— Давай! — громко крикнул обер-мастер.
Горновой просунул лом и нажал плечом.
Летку вырвало, и оттуда хлынул белый поток. Отстойник мигом наполнился, запузырился сверху — и вот чугун выпрыгнул и быстро побежал вперед, к ячейкам. Лаборантка взяла пробу.
Жар распространялся кругом. Мы передвинулись поглубже, но нас настигали ручейки металла, быстро заполнявшего все ячейки. Мех воротника на моем пальто высох и наершился. Я провел по воротнику рукой, мех затрещал.
— Пора уходить,— сказал Горюнов,— тут нужна привычка.
На улице падал мягкий снег, мигом освеживший наши лица.
— А может быть, от домны гора названа Теплой?— спросил я.