В вагончике — лавки, железная печь, которую топят чурбаками. Тепло. Горюнов, любитель свежего воздуха, опускает стекло. Мы слышим взрывы. Короткие, глухие, примерно на два-три килограмма взрывчатки. Так взрываются при отступлении крестовины рельсов, сухопарники и цилиндры паровозов, механизмы поворотных кругов...
Бригады рабочих и конторских служащих, прибывших из Пашии, взрывают смерзшуюся бокситовую руду, носящую поэтическое название «красная шапочка». Ее завозят сюда по горнозаводской ветке с северной стороны уральского водораздела. «Красную шапочку» сваливают с широкой колеи на узкую. Руду не успевают переваливать, она каменеет от мороза, и ее не возьмешь просто киркой. Из этой руды выплавляют знаменитые пашийские природнолегированные чугуны — карботитаны и титаномедистые. Эти чугуны идут в работу без мартеновской обработки, без присадки ферросплавов. Титано-медистые группы Пашии, заменяя цветные металлы, в том числе и баббит, идут на антифракционное литье для важнейших узлов трения. Там, где десятки тысяч оборотов,— в деталях пулеметного и пушечного вооружения, там, где страшнейшее напряжение,— в танках, моторах, локомобилях, там и находит свое место металл уральской Пашии.
Паровозик мчится берегом реки. Она извивается у наших ног голубыми заснеженными льдами, дымится промоинами. Снежная пыль вьется за нашим раскачивающимся вагончиком и залетает в окно, блестящая, цветистая. Чего только ни делает горное солнце Урала! Вот уже несколько дней мы носимся по сказочным горам и долинам, осыпанным этим радужным спектром. Щеки бронзовеют на воздухе, легкие очищаются, у всего нашего «экипажа» бесследно исчезли завезенные из Прикамья насморки, начатки ангин и тому подобные хворости.
Девушка-машинист лихо, так что визжат колеса, осаживает свой паровозик на станции и машет нам на прощанье рукой. Мы идем среди сугробов к белому новому зданию с цифрой «1941». Справа дымят домны, возвышаются металлические колбасы кауперов, похожие на аэростаты воздушного заграждения, поставленные вертикально. Двор завален шлаком. Карьеры протянулись отовсюду и напирают на цементный завод. Больше десяти тысяч тонн шлака сложено во дворе и ожидает размола на цемент. Здание с цифрой «1941» — цементный завод, работающий на сырьевой базе доменных шлаков. Шлак похож на стекло, но более крепок, темен и почти не ноздреват.
По пути мы узнаем от Вижаева историю пашийского цемента.
Укрепленные районы, особенно те, что создаются в зимних условиях, потребовали быстро схватывающегося, крепкого цемента. Портландцемент имеет нарастание прочности при сжатии только через двадцать восемь суток, не говоря уже о том, что зимой он успевает раньше замерзнуть, чем созреть. Маневренная война потребовала «маневренного» цемента. Вспомнили пресловутый Верден. Там укрепления бетонировали высокоглиноземистым цементом. Переработка бокситовых руд выдает в отходы высокоглиноземистые шлаки. Путем простого перемола этих шлаков получается цемент, с которым можно работать без тепляков при температуре минус двадцать градусов; схватывается он моментально.
Этот цепкий, «военный» цемент был угадан в Пашии еще товарищем Орджоникидзе, приказавшим строить вторую домну и цементный завод.
Шлаки транспортерами подаются в ковши и разбиваются, размельчаются в огромных чугунных трубах — барабанах, наполненных десятками тысяч стальных шаров разных размеров.
Барабаны вращаются с грохотом, заглушающим человеческую речь. Люди около них покрыты серой пыльцой, стекающей струйками по одежде. После размола цемент бежит по желобам, как мука на вальцовых мельницах, и попадает в пакеты из желтой многослойной бумаги. Пакеты прошиваются скобами, грузятся на платформы и отправляются на фронт.
С бункерной площадки виден весь завод. К шуваловской домне приросли новые постройки. Уральский завод с неизменным прудом омоложен и новой домной, и этим заводом, и новыми прокатными цехами. Поселок тоже обновлен домами городской архитектуры. Возле сестры-старушки выросли молодые могучие братья, сохранив уважение к той, что вынянчила их и помогла буйному их росту. Сюда пришли люди пятилеток. Пашия не была оставлена в старинной одежде — примерно, как Теплая гора, дожигающая еще шуваловскую кладку.
Обер-мастер Ежов, высокий и хмурый человек, проживший большую жизнь, молча показывает нам свое доменное хозяйство. Он ходит, заложив руки в карманы короткой куртки, отдает приказания ровным голосом, медленно приближается к глазкам, чтобы определить время созревания плавки.
Ежов — из старой рабочей гвардии доменщиков, и скажи ему завтра, что придется ему уйти отсюда и не кружиться больше вокруг этой печи, он захиреет от тоски.
Он коротко отвечает на наши вопросы. Собственно говоря, и отвечать нечего, его хозяйство перед глазами, и он показывает его нам, как показывают взрослого сына, который ответит на все вопросы сам.
Одна забота беспокоит сердце старого обер-мастера:
— Работаем плохо... все с колес.
Программа увеличивается, а транспорт остается тот же. Все, что идет для загрузки домны, должно подвозиться в достаточном количестве и вовремя. Домна простаивать не может. Она вечно горит. Задача пашийских доменщиков — найти и разработать близлежащие сырьевые ресурсы. «Красная шапочка», доставляемая из Надеждинска, хороша, но далека, надо найти бокситовые руды ближе, чтобы дотянуться до них щупальцами своей узкоколейки, надо избежать страшного слова «перевалка». Известняк, идущий на флюсы, уже найден вблизи завода. Его берут из пашийского каменного гребешка. К гребешку проведена железнодорожная ветка.
Уголь (домны работают на древесном угле) выжигается тут же из бревен дремучих горных лесов, окруживших Пашию. Скоро будет и своя руда.
Мы смотрим, как загружают колошник. В большую круглую яму — вершину домны — вагонетками, плывущими на подвеске по кругу, вываливают древесный уголь, руду, металлическую стружку и флюсы. На жаровне горят угли. Перед каждой очередной закладкой пожилая женщина-загрузчица зачерпывает лопатой горящие угли и бросает вниз, чтобы поджечь скопившиеся газы, вредно влияющие на качество чугуна. Блестят тросы, скрипят блочные колеса; день и ночь, не останавливаясь ни на одну минуту, от бункеров к колошнику плывут и плывут вагонетки.
А внизу ходит обер-мастер Ежов, прикладывается к глазку фурмы и не то глазом, не то сердцем определяет, когда нужно отдать молчаливую команду горновым, когда первый удар лома должен вонзиться в устье летки. Обер-мастер чутьем понимает удачу или неудачу плавки, опыт его жизни помогает ему читать неуловимые оттенки цветов огненного хаоса.
Я снова, как и на Теплой горе, зачарованно смотрю на выползающий из летки первый расплавленный металл. Извиваясь медленно и лениво, словно степной желтобрюх, виляет он туда и сюда в поисках более удобного пути и, наконец, ныряет в гнездо отстойника. Крутится тело змеи, а голова, упавшая в ямку, тычется в стенки и, не найдя выхода, стремительно растет. Шлак пузырится, вспыхивают острые голубые огоньки. Теперь это уже не смирный и ленивый желтобрюх, теперь это дракон, готовый к прыжку.