Клеточник, или Охота на еврея

Он вспомнил девушку Аню, случайную знакомую студенческой разгульной поры.

Компания однокурсника Димки Меркуданова в просторной профессорской квартире, портвейн в изобилии, рок-н-ролл под привозной катушечный магнитофон Phillips.

Подвыпившая худенькая девушка прижимается в медленном танце вопреки сумасшедшему ритму Джонни Холлидея. Густые, длинные золотистые волосы то и дело ниспадают на веснушчатое тонкое лицо, мешая любоваться глазами цвета влажной лазури.

Быстрая жадная любовь там же и тотчас же, в крошечной комнатке — кладовке, еще одна встреча у него дома, снова поспешная (ждал прихода матери с минуты на минуту) и оттого суетливая, сумасшедшая, безрассудная.

Он, кажется, полюбил всерьез. Но через месяц этот случайный, пьяный гусарский обмен впечатлениями с Димкой, с которым она, оказывается, тоже, буквально на следующий день… И признание, что ждет ребенка, но не знает, от кого.

Вскрылось. Девочка соврала обоим, и они с Димкой размашисто напились на радостях. А еще через пару месяцев уже взаправдашняя опасность нарисовалась в виде повестки гр. Меркуданову Д.А с предложением явиться в один из кабинетов Лубянки. Поводом была она, моя пассия, рыжеволосая красавица Аннушка, активный член клуба диссидентствующих молодых поэтов, не принимавших диктатуру в целом и чехословацкую «освободительную» операцию в частности.

Приятель честно предупредил, что назвал и его, Фиму, в числе Аннушкиных знакомых.

Он еще остаточно любил, несмотря на измену и ложь, но какой же мелкой трусливой дрожью коленки дрожали, когда жил в ожидании повестки, живо представлял себе звонок в деканат и полет из института по маршруту: отдел кадров — дом — военкомат — казарма.

Его не вызвали. Но неделю он не подходил к телефону, а на ее настойчивые звонки предупрежденные родители отвечали: «Нет дома», а потом: «Ушел в поход за Уральские горы». Выяснилось: паниковала, хотела предупредить, обезопасить, чтобы не признавался в отношениях. Хотела уберечь. Понимала, какие проблемы могут возникнуть у еврейского юноши — студента в те времена. Еще любила? Или тоже — на излете? Не важно!

А мог бы пойти сам, без вызова, сказать, что знает как честную советскую комсомолку или как-то в этом роде. Мог бы, по крайней мере, подойти к телефону, поддержать, сказать нежное.

Ее исключили из Суриковского, где училась на художника. Он прервал роман, переживая из-за потерянной любви и собственного малодушия. Но забылось как-то быстро. Наслоились новые увлечения. Ветер сексуальных странствий унес прочь недавние чувства и уколы совести. Остались мимолетные вспышки воспоминаний и победительный тестостерон юности.

Через десять лет, заглянув, уже с Юлькой, на модную художественную выставку в МОСХе, увидел ее портрет. Так и был подписан: «Портрет Анны Шиксиной». А еще позже, случайно повстречав в городе изрядно потрепанного жизнью и обрюзгшего «соперника» Димку, кандидата в отцы ее незачатого ребенка, он узнал, что долго была под надзором, несчастливо любила, спилась и наглоталась таблеток в затрапезной коммуналке в Выхино.

Фима перевернулся набок и велел себе заснуть, но возбужденная память игнорировала команду, ищейкою рыскала в прошлом. Наткнулась на 1980-й.

Бабушка. Мамина мама. Десятиметровая комнатка в московской коммуналке на Сретенке, где жили-ютились вчетвером с начала 50-х и до 63-го, когда отцу дали новую, огромную — аж тридцать шесть квадратных метров общей площади! — двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Все те годы бабушка Лиза, мамина мама, спала на раскладушке, которую втискивали поздно вечером в узкое пространство между Фиминой детской кроваткой и родительским ложем со скрипучей панцирной сеткой.

Она говорила по-русски с местечковым еврейским акцентом — такой пародируют на эстраде и имитируют в анекдотах для придания достоверности персонажу, а то и для издевки.

Она была малограмотна. Русский кое-как освоила со слуха, когда семья перебралась в Куйбышев. Идиш, имевший хождение и преподававшийся в хедере в родном еврейском местечке под Уманью, использовала для общения с его родителями, когда что-то предназначалось не для Фиминых ушей. Вся ее жизнь была готовкой, стиркой, кормежкой, уборкой, выходом в недальние магазины, походами в поликлинику и прогулками с маленьким Фимочкой, пока он нуждался в сопровождении. Родители работали шесть дней в неделю (тогда был лишь один выходной), времени на ребенка оставалось мало.

Баба Лиза любила его, единственного внука, безмерно и самозабвенно, нянчила и обихаживала, но с той настойчивой, избыточной, с годами докучливой заботливостью, какая присуща традиционным отношениям к детям в еврейских семьях. Фима с малых лет капризно не принимал бабушкину опеку и заботу, своевольничал и упрямился, рано ощутив власть над нею или, будучи весьма смышленым ребенком, эксплуатировал ее слепую любовь с недетской изощренностью.

Шли годы, он вырос, школа, институт, умер папа, он оставался жить с мамой и бабушкой в тех же «хоромах», где волею горькой судьбы освободилась для него шестиметровая комнатушка с рабочим столом, книжным шкафом и диваном. Бабушка доживала седьмой десяток в пока не опасных для жизни хворях, на ногах и с той же непрестанной тягой покормить и поухаживать за Фимочкой, с тем же круглосуточным волнением за его здоровье и безопасность, с теми же неизбывными представлениями о правильном, какие пыталась она внушить внуку с малолетства.

А внук уже давно воспринимал ее наставления, страхи за него, советы и увещевания как некий звуковой фон в родительской квартире — всегда неуместный, бесполезный, порою раздражающий, доносящийся из давно минувших времен и жизненных укладов. И только бабушкины традиционные еврейские лакомства — фаршмак, бульон с кнейдлах и фаршированная рыба оставались неизменно аппетитными. Юноша поглощал их со всегдашним удовольствием, не забывая хвалить, что со временем стало чуть ли не единственной данью человеку, отдавшему единственному внуку все сердце, душу, всю любовь, какую не могла она выразить на правильном русском языке.

Она слегла в конце 79-го и уже не вставала. Фима давно жил своей семьей в своей квартире, навещал маму с бабушкой нечасто, но всегда с пользой для них — привозил продукты, возил по поликлиникам, удостаивал присутствием за скромным, только ради него и Юльки накрытым праздничным столом. Выполнял долг сына и внука аккуратно, совестливо, но холодновато формально, поглощенный своими заботами и проблемами.