Пятая колонна. Рассказы

– Mejor si me falta eso que el otro, – сказал пожилой (имея в виду, что лучше не иметь идеологии, чем работы). – Иди уже на свой mitin.

Пако молчал. Он пока ничего не смыслил в политике, но всегда приходил в волнение, когда слышал, как высокий официант рассуждал о необходимости убивать священников и национальных гвардейцев. Высокий официант был для него воплощением революции, а революция тоже олицетворяла романтику. Сам он хотел быть хорошим католиком, революционером и иметь надежную работу, как эта, но в то же время быть матадором.

– Иди на собрание, Игнасио, – сказал он. – Я обслужу твой стол.

– Мы вместе его обслужим, – сказал пожилой официант.

– Да тут и одному-то делать нечего, – сказал Пако. – Иди на собрание.

– Pues me voy[78], – сказал высокий. – Спасибо.

Между тем наверху сестра Пако ловко вывернулась из объятий матадора, как борец из сложного захвата, и сказала уже сердито:

– Все вы, горе-матадоры, придавленные страхом, – словно оголодавшие. Если вы такой лихой, показывали бы это на арене.

– Ты говоришь, как шлюха.

– Шлюха – тоже женщина, но я – не шлюха.

– Все равно станешь шлюхой.

– Только не с вашей помощью.

– Оставь меня в покое, – сказал матадор. Получивший отпор, отверженный, он почувствовал, как возвращается страх обнаружить свою трусость перед окружающими.

– Оставить вас? Да кому вы нужны? – сказала сестра Пако. – Вам что, постель стелить не надо? Мне за это деньги платят.

– Оставь меня в покое, – повторил матадор, и его широкое красивое лицо исказила гримаса – словно он был готов заплакать. – Шлюха. Грязная маленькая шлюха.

– Ах матадор, мой матадор, – сказала она, закрывая дверь.

Матадор сел на кровати. С его лица не сходила гримаса, которую на арене он превращал в застывшую улыбку, пугавшую сидевших в первых рядах зрителей, которые понимали, что перед ними происходит.

– Еще и это, – повторял он вслух. – Еще и это. Еще и это.

Он помнил то время, когда был исключительно хорош, с тех пор прошло всего три года. Помнил тяжесть шитого золотом жакета на плечах в тот жаркий майский полдень, когда голос его еще звучал одинаково, что на арене, что в кафе, и как он нацелил острие клинка в пыльный загривок быка между лопатками, в верхнюю точку покрытой черной шерстью горы мышц, возвышавшейся между широко разведенными мощными, расщепленными на концах рогами, которые низко опустились, когда он подошел, чтобы нанести последний удар, как шпага легко, словно в кусок масла, вошла в него, и он толкал головку эфеса все дальше, выставив вперед левое плечо, перенеся тяжесть тела на левую ногу и накрест протянув левую руку, а потом вдруг нога его лишилась опоры. Теперь вся тяжесть тела приходилась на нижнюю часть живота, и когда бык поднял голову, ро́га не было видно, он весь вошел внутрь, и матадор дважды крутанулся на нем, прежде чем его сняли. Поэтому теперь, подходя близко к быку, чтобы нанести последний удар, что случалось редко, он не мог смотреть на бычьи рога, и куда уж какой-то шлюхе понять, через что ему приходится пройти, прежде чем выйти на арену! А эти, которые смеются над ним, испытали ли они в жизни что-нибудь подобное? Все они шлюхи и знают, что с ними можно сделать.

Внизу, в столовой, пикадор сидел, наблюдая за священниками. Если бы в комнате были женщины, он бы пялился на них. Когда женщин не было, он с удовольствием глазел на какого-нибудь иностранца, un ingles, но сейчас, за отсутствием женщин и иностранцев, он с таким же удовольствием нагло разглядывал двух священников. Тем временем торговец с родимым пятном встал, сложил салфетку и вышел, оставив на столе больше чем половину последней заказанной им бутылки вина. Если бы его счет в «Луарке» был полностью оплачен, он бы выпил ее до конца.