– А ты, Пако? – спросил пожилой официант.
– Спасибо, – сказал Пако.
Все трое выпили.
– Ну, я пойду, – сказал пожилой официант.
– Спокойной ночи, – ответили ему молодые люди.
Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку одного из священников и, выпрямившись, твердо упершись пятками в пол, опустил салфетку вниз; ведя ею из стороны в сторону, поворачивая голову вслед за плавным широким движением рук, он выполнил веронику[79]. Потом повернулся, немного выставил вперед правую ногу, сделал второй пасс, немного продвинулся вперед, наступая на воображаемого быка, сделал третий пасс, медленно, плавно, точно выдерживая ритм движения, а затем, собрав салфетку, прижал ее к талии и, отведя бедро назад, увернулся от быка в изящной полуверонике.
Судомой, которого звали Энрике, наблюдал за ним насмешливо-критически.
– Ну, каков бык? – спросил он.
– Очень храбрый, – сказал Пако. – Вот гляди.
Стройный, прямой, как струна, он идеально – плавно, элегантно, изящно – выполнил еще четыре маневра.
– А что же бык? – спросил Энрике, стоя в фартуке у мойки, со стаканом в руке.
– Горючего у него еще полно, – сказал Пако.
– Глядеть на тебя тошно, – сказал Энрике.
– Почему?
– Вот смотри.
Энрике снял фартук и, словно вызывая на бой воображаемого быка, скульптурно исполнил четыре вероники в стиле пасадобля, завершив свой «танец» реболерой[80], и отошел от быка, фартуком описав четкую дугу вокруг бычьего носа.
– Видел? – сказал он. – И при этом я мою посуду.
– Но почему?
– Страх, – сказал Энрике. – Miedo. Тот самый страх, который и ты испытал бы, окажись ты на арене перед быком.
– Нет, – сказал Пако. – Я бы не испугался.