Другая страна

– Нет, знаменитостей у меня в друзьях немного. К тому же я так долго отсутствовал, что не уверен, есть ли у меня вообще друзья.

– А что за друзья у тебя были, когда ты уезжал? – Ив опять заулыбался и потерся щекой о щеку Эрика. – Мальчики вроде меня?

– Таких, как ты, больше нет. И слава богу.

– Ты имеешь в виду – таких красивых или таких ласковых?

Эрик положил руки на обветренные, пропитанные солью плечи Ива. Он слышал доносившиеся с моря крики детей, неумолкающий гул сада.

– Нет. Таких невыносимых.

– Значит, теперь, когда нам нужно расстаться, ты находишь меня невыносимым? Понятно. А в чем именно?

Эрик притянул Ива к себе.

– Во всем.

– C’est dommage. Moi, je t’aime biеп[28].

Последние слова Ив прошептал ему на ухо; какое-то время они лежали рядом молча. Эрик хотел было спросить: это что, правда? – но промолчал: он и так знал, что правда. Понять бы только, что это значит, но тут уж Ив ничем не мог ему помочь. Здесь могло прийти на помощь только время, выдающее все секреты, но лишь на очень жестоких условиях: эти секреты больше не представляют интереса.

Эрик прикоснулся губами к плечу Ива, ощутив вкус средиземноморской соли. Друзья, подумал он, какие друзья? Он не был уверен, что дружил с Вивальдо, Ричардом или Кэсс, а Руфус умер. Кто сообщил ему об этом? Видимо, Кэсс, но точно он не знал. Сообщение пришло не сразу, а по прошествии какого-то времени. Вивальдо вряд ли мог это сделать, он догадывался об их отношениях с Руфусом и всегда испытывал от этого неловкость, а уж Ричард тем более не мог. Никто не писал ему регулярно, да и он сам не горел желанием знать, как идут дела у людей, от которых сбежал. Они всегда оберегали себя, не желая вникать в то, что происходит в нем на самом деле. Да, Руфус был его единственным другом, он принес ему много мук, но хотя бы не побоялся заглянуть в его душу. Вдали от Руфуса, когда боль утихла, Эрик вспоминал только те дни, когда им было хорошо вдвоем, вспоминал тембр его голоса, небрежную, немного усталую походку, улыбку, манеру держать сигарету и запрокидывать при смехе голову. В Иве было что-то, напоминавшее ему Руфуса, особенно доверчивая улыбка и ранимость, искусно прикрываемая бравадой.

Печальное известие он получил, помнится, в четверг. Лил дождь, и Париж был прикрыт серой дрожащей завесой тумана. У него совсем не было денег, чек, которого он ждал, таинственным образом заблудился в бюрократических дебрях французской киноиндустрии. Они с Ивом только что поделили последние сигареты, и юноша отправился занимать деньги у одного египетского банкира, когда-то влюбленного в него. В то время Эрик жил на улице Монтань Сен-Женевьев, и ему пришлось, расставшись с Ивом, под проливным дождем взбираться в гору; вода капала с кончика носа и ресниц, стекала за ушами и по спине, проникла даже в карман теплой куртки, куда он неосмотрительно положил сигареты. Эрик чувствовал, как распадаются они в темноте сырого грязного кармана – его мокрая, скользкая рука не могла уберечь их от гибели. Пребывая в состоянии оцепенелого отчаяния, он хотел только одного – поскорее попасть домой, снять сырую одежду и оставаться в постели, пока не подоспеет помощь в лице Ива и деньги на сандвичи: этого хватит, чтобы продержаться еще один кошмарный день.

Эрик пересек довольно большой внутренний двор и уже поднимался по ступеням дома, когда сзади, рядом с portecochere[29], раздался звонок консьержки, и она окликнула его по имени.

Он вернулся, надеясь, что не услышит ничего, связанного с задолженностью по квартплате. Стоя в дверях, консьержка протягивала письмо.

– Только что принесли, – сказала она. – Я подумала, вдруг что-нибудь важное.

– Спасибо, – поблагодарил он.

Она, видимо, тоже думала о деньгах, надеялась, что они могут быть в конверте, но, не желая выглядеть любопытной, закрыла за собой дверь: подошло время ужинать, и она что-то стряпала у себя. Ему казалось, что вся улица стоит у плиты – от всех этих запахов ноги подкашивались.

Эрик не стал заглядывать в конверт, потому что был целиком поглощен мыслями о блуждающем где-то чеке, а из Америки, откуда пришло письмо, он чека не ждал. Сунув его непрочитанным в карман, он вторично пересек двор и теперь уже без помехи достиг своей квартиры. Там он положил письмо на стол, вытерся насухо, снял одежду и забрался под одеяло. Потом разложил сушиться сигареты, закурил наименее пострадавшую и вновь взял в руки письмо. Оно казалось вполне заурядным, но тут взгляд его упал на слова: «Мы все любили его, и ты, знаю, тоже», – да, наверное, письмо все же написала Кэсс. Руфуса не было больше на свете, он сам лишил себя жизни. Руфус мертв.

Мальчики вроде меня? – поддразнивал его Ив. Но как мог он рассказать делившему теперь с ним ложе юноше о Руфусе? Эрик не сразу понял, что одной из причин, по которой Ив так растревожил его сердце, хотя ему казалось, что никто уже никогда не сможет глубоко тронуть его, было то, что Ив чем-то неуловимо напоминал Руфуса. И только теперь, накануне отъезда, Эрик вдруг осознал, что власть Руфуса над ним частично проистекала из погребенного во мраке прошлого, когда он жил в Алабаме и был всего лишь ребенком; там он сталкивался с холодным рационализмом белых и душевной теплотой чернокожих – теплотой, которая была ему так же необходима, как солнечные лучи, обволакивавшие сейчас его тело и тело его любовника. И вот теперь, лежа в этом саду, в тепле, защищенный от неожиданностей и бед и все же полный дурных предчувствий, он мысленно представлял себе этих людей на кривых, залитых ослепительным светом улицах своего детства, за закрытыми ставнями их домов и на полях. Они и смеялись как-то иначе чем белые, так, во всяком случае, ему казалось, и двигались энергичнее и красивее, и пахло от них, как от духовки, когда в ней печется что-нибудь вкусное.