Другая страна

– У меня нет никакого желания оставаться в этой стране, которая давно превратилась в затхлый мавзолей. Давай поедем в Нью-Йорк вместе. Я там сделаю карьеру. А здесь для такого, как я, нет будущего.

При слове «будущего» Эрик слегка вздрогнул.

– Ты возненавидишь Америку, – с горячностью сказал он. Ив удивленно вскинул на него глаза. – Какое будущее ты себе там представляешь?

– Смогу чего-нибудь добиться, – упрямо заявил Ив. – Найду себе место. Не думаешь же ты, что я вечно буду под твоей опекой?

– Не знал, что тебе так неприятно находиться под моей опекой.

– Ne te fâche pas[11]. Все не так. Было бы неприятно, я бы давно сбежал. – Улыбнувшись, он прибавил мягко и рассудительно: – Но это не может продолжаться вечно: я ведь тоже мужчина.

– О чем ты? – Но Эрик знал, что имеет в виду Ив, и понимал, что тот прав.

– Хотя бы о своей юности, – сказал Ив. – Она не может длиться вечно. – Он ухмыльнулся. – Я был уверен, что когда-нибудь ты захочешь вернуться на родину. Лучше уж сейчас, пока ты еще любишь меня и захочешь взять с собой.

– Ты обольстительный попрошайка, – сказал Эрик, – этого у тебя не отнять.

– Тебя обольстить нетрудно, – произнес Ив с порочной ухмылкой, но тут же серьезно взглянул на Эрика. – Значит, решено. – Это звучало беспрекословно. – Наверное, придется повидать мою шлюху-мать и сообщить, что она меня больше не увидит.

Лицо его потемнело, а у губ залегла горькая складка. Когда немцы заняли Париж, его мать работала официанткой в бистро. Иву было тогда пять лет, отца он почти не помнил – тот давно исчез из их жизни. А вот то, что мать путалась с немцами, он помнил хорошо.

– Она была самая настоящая putain[12]. Я часто подолгу сидел в кафе и следил за ней. Она этого не замечала – взрослые часто думают, что дети ничего не видят. У бара была длинная, закругляющаяся стойка. Я всегда сидел в самом дальнем ее конце, у самого поворота. Там было большое зеркало, в нем отражалось многое. Помню, как выглядела форма у военных и как сверкали до блеска начищенные сапоги. Немцы держали себя очень воспитанно – не то что американцы, которые появились у нас позже. Мать вечно хихикала и прямо-таки носилась по кафе. Ее всегда кто-нибудь лапал, щипали за грудь, лезли под юбку. В доме у нас тоже всегда толклась целая свора, наверное, мать пропустила через себя всю немецкую армию. Жуткие типы. – И прибавлял, неохотно давая матери слабый шанс оправдаться: – Позже она говорила, что делала все это для меня – иначе мы бы умерли с голоду. Но я не верю. Думаю, ей это просто нравилось. Она всегда была шлюхой. И таким образом устраивалась. Когда пришли американцы, она тут же нашла себе красавчика офицера. Надо признаться, он был добр ко мне – в Штатах у него остался сын, которого он видел только раз, при рождении, и ему нравилось воображать, что я его сын, хотя я был намного старше. Именно он пробудил во мне желание иметь отца, одного отца, лучше всего, – он заулыбался, – американского папашу, который покупает тебе всякие приятные вещи и носит на плечах. Мне было жаль, когда он уехал. Думаю, благодаря ему ей не побрили голову, как остальным немецким подстилкам. Она плела всякие небылицы о своем участии в Сопротивлении. Quelle horreur![13] Многих женщин побрили ни за что, знаешь, как это бывает, – слишком красива, кто-то завидует или отказалась с кем-то переспать. Но моя мать выкрутилась. Nous, nous étions tranquilles avec notre petit officier[14], и у нас всегда на столе были сочный бифштекс и шоколадные конфеты.

Он рассмеялся:

– А теперь она владелица этого самого бистро, где работала прежде. Теперь ты понимаешь, что это за женщина? Я туда не хожу.

Но это было не совсем так. Он сбежал из дома в пятнадцать лет. Точнее, заключил с матерью соглашение: он не будет совершать ничего противозаконного, а она, со своей стороны, тоже не будет чинить ему препятствий и, пользуясь его несовершеннолетием, заставлять жить при себе. Так Ив начал вести на улицах Парижа самостоятельную жизнь semi-teppette и rat d’hotel – гомика и воришки, там они с Эриком и встретились. Но свою мать он навещал, правда редко, когда был пьян, или страшно хотел есть, или пребывал в глубокой тоске, можно даже сказать, что навещал скорее бистро, которое за эти годы очень изменилось. Длинную закругленную стойку заменили новой – прямой. На потолке и над зеркалами установили неоновые лампы. Вместо запомнившихся Иву деревянных столов и стульев теперь стояли яркие, пластиковые. В кафе появился и игральный автомат, у которого любили развлекаться солдаты, гоняя игрушечных жестяных футболистов по такому же игрушечному полю; тут красовалась реклама кока-колы и продавался сам напиток. Деревянный пол обили черным пластиком. Только туалет остался прежний – та же дыра в полу, два выступа для ног и порванные газеты, нанизанные на бечевку. Ив ходил в бистро с безрассудством маньяка, надеясь на встречу с прошлым, от которого не осталось и следа.

Он садился на прежнее место в дальнем углу, где все уже было другим, и следил за матерью. Ее каштановые волосы имели теперь какой-то немыслимый оранжевый оттенок, фигура утратила былую стройность, она раздалась в боках, кожа стала дряблой. Только смех остался тот же, и еще, казалось, она с беспомощной и унылой настойчивостью жаждет прикосновения мужских рук. Иногда она подходила к нему.

– Je t’offre quelque chose, M’sieu? [15]– И улыбалась с наигранной веселостью.

– Un congac, Madam[16], – криво улыбался он в ответ, делая карикатурный поклон. Когда она была на полпути к бару, он кричал вслед: – Un double[17].

– Ah! Bien sûr, M’sieu[18].

Она приносила ему коньяк и еще что-нибудь для себя и, сидя рядом, внимательно разглядывала его. Потом они чокались.