Другая страна

Вскоре супругов уволили, придравшись к очередному промаху Генри. Эрик подозревал, что именно он был истинной причиной увольнения: родители никогда не одобряли посиделок в котельной, и это подозрение усилило его неприязнь к ним. Во всяком случае, он жил своей жизнью, не посвящая их в свои дела, дни проводил в школе, а по вечерам перед зеркалом примерял старые платья матери и всякое цветное тряпье, какое удавалось раздобыть, принимал разные эффектные позы и произносил шепотом речи. Он осознавал, что такое поведение крамольное, хотя не мог бы объяснить почему. Но к этому времени он уже усвоил, что многое из его привычек в глазах родителей и всего света выглядит плохо, так что лучше держать все в тайне.

Вести тайную жизнь хлопотно; чаще всего она ни для кого не является секретом, кроме разве того, кто ею живет. Люди, с которыми он встречался по необходимости, первым делом догадывались об этой его второй жизни, они вызнавали его тайну – кто с намерением использовать ее в дальнейшем против него, кто – с менее низкими целями, но каков бы ни был умысел, момент разоблачения всегда ужасен, а мысль о том, что его тайна известна, – мучительна до крайности. У мечтателя нет другой цели, кроме как продолжать витать в облаках – только бы ему не мешали. Его иллюзии – защита от мира. Но у общества прямо противоположные цели, и его зубы только и ищут, как бы добраться до твоей глотки. Разве мог знать Эрик, что его фантазии, неявные для него самого, прочитывались в каждом жесте, выдавались каждой интонацией его голоса, обжигая людей яркостью, красотой и пугающей его самого мощью желания? Он рос крепким здоровым мальчуганом, играл, резвился и дрался, как все прочие мальчишки, заводил друзей, ссорился, секретничал, строил грандиозные планы. Но ни один из его друзей никогда не сидел с Генри в котельной и не целовал влажное от слез лицо негра. И конечно, ни один не выряжался вечерами, когда все в доме спали, в старые платья, шляпы, не брал в руки сумочку, не украшал себя лентами, бусами, сережками, превращаясь в выдуманных героинь. И, как бы они ни старались, им было не по силам перевоплотиться в тех, кем в ночной тиши становился он: подружками матери или самой матерью, какой она – в его представлении – была в молодые годы, а также героинями или героями прочитанных книг и увиденных фильмов, а то и просто вымышленными персонажами, чьи образы подсказывали ему имеющиеся под рукой аксессуары. И разве мог мальчишка, с которым он боролся в школе, догадываться, какую странную гамму чувств – от страха до жгучего наслаждения – переживает он, пока они возятся друг с другом, поочередно оказываясь сверху. Глядя на девочек, Эрик обращал внимание только на их одежду и прическу, не испытывая к ним чувств, подобных тем, что питал к мужчинам, – восхищения, страха или презрения. В этом он не был похож на остальных. И сны его отличались от снов его сверстников, и в этом тоже была некая преступная извращенность, еще не осознанная, но уже ощущаемая. Ему угрожала опасность, которая не грозила другим, и вот эта разница, замечаемая посторонними, чей инстинкт заставлял чураться обреченных, воздвигала между ним и его ровесниками преграду, которая с годами все больше росла.

Кроме того, возрастающее отчуждение, обособленность от окружающих объяснялись, и это понимал он сам, неприемлемой для других расовой позицией или, скорее, учитывая среду, в которой он обитал, отсутствием какой бы то ни было отчетливой позиции. Весьма известный и процветающий город, где жил Эрик, был, однако, невелик – впрочем, на взгляд Эрика, Юг вообще был невелик, во всяком случае, как оказалось, – для него, единственного сына известных в городе людей. Понадобилось совсем немного времени, чтобы при его появлении горожане начали сочувственно покачивать головами, поджимать губы, умолкать или, напротив, ядовито судачить. Спасало только имя отца. Эрик рано столкнулся с отвратительным раболепием людей, презиравших его, но не осмеливавшихся это показывать. Они давно уже не говорили то, что думали на самом деле, так давно, что перестали иметь свое отношение к чему бы то ни было.

Эрик вышел из-под душа, вытираясь большим грубым белым полотенцем, оставленным в ванной специально для него Ивом. Сам Ив не пользовался душем, предпочитая принимать горячие ванны, он ставил рядом на стул виски, клал сигареты, газеты и требовал, чтобы Эрик держался поблизости – болтал с ним, тер спину и поливал шампунем голову. Эрик улыбнулся: эти ванны каждый раз пробуждали в Иве восточную тягу к роскоши и неге. В улыбке Эрика было и скрытое волнение. Когда он набрасывал на себя купальный халат, тело его горело не столько от грубого полотенца и туалетной воды, сколько от обжигающей воображение картины откинувшегося в ванне Ива, который, что-то насвистывая, с рассеянным видом держал в руке трубку, а его член покачивался в мыльной воде, словно уснувшая цилиндрическая рыба. А еще от вызванного этой картиной воспоминания пятнадцатилетней давности, когда Эрику нанесли жестокий удар, – с этого начались его позор, борьба и одиночество. Эрик прошел в столовую, налил себе виски, все, что осталось, а пустую бутылку бросил в корзину. Потом закурил и сел у окна, глядя на море. Солнце опускалось в воду, и море было объято пламенем.

В тот далекий жаркий воскресный день солнце вот так же садилось. Уже перестали звонить церковные колокола, и тяжелая южная тишина легла на улицы города. Деревья вдоль дороги почти не давали тени. Белые домики с ложными и парадными дверями и затемненными верандами, казалось, изнемогали в борьбе с безжалостным солнцем. Лишь в глубине веранды можно было изредка различить неясную неподвижную фигуру. Эрик возвращался с окраины и рядом с пропыленной проселочной дорогой увидел цветного парнишку, возившегося с местной малышней. Парнишку звали Лерой, ему было семнадцать лет, на год больше чем Эрику, он работал привратником в здании суда. Лерой был высок, очень темен лицом и отличался крайней неразговорчивостью. Эрик часто задавал себе вопрос, о чем тот думает. Они давно, еще с увольнения Генри, дружили, но в последнее время эта дружба переживала кризис, и отчаянные попытки сохранить разрушающиеся отношения стали тяготить обоих. Если бы Лерой служил в семье Эрика, все было бы проще. Окружающим были бы понятны их отношения: Эрик опекает цветного мальчика, но тут ситуация была совсем неприличная: белый мальчик, да еще из хорошей семьи, «бегает», а именно это Эрик и делал, за изгоем. А что еще оставалось делать Эрику, ведь сам Лерой не мог явиться к нему с визитом.

В его положении было что-то унизительное, он с грустью чувствовал это и догадывался, что Лерой также это понимает. Эрик не знал, а возможно, просто не хотел знать, что здорово усложняет Лерою жизнь и может даже накликать на него беду, которая и так стерегла его повсюду: ведь Лероя считали плохим негром, у которого недостает уважения к белым. Эрик даже не подозревал, что становится притчей во языцех, а Лерою это было хорошо известно. Знал он и то, что негры недолюбливают Эрика, о чем последний не догадывался. Они не понимали, в чем кроются истинные причины его дружелюбия, искали ответ на вопрос – и нашли его.

И в этот раз, стоило только Эрику показаться на дороге – руки в карманах, с губ срывается хриплый, немелодичный свист, – как Лерой спрыгнул с крыльца веранды и размашистым шагом направился к нему навстречу, словно хотел преградить дорогу врагу, а из глубины веранды донеслось сдавленное хихиканье, дверь захлопнулась, лица всех, кто находился на улице, повернулись в их сторону.

Эрик, запинаясь, проговорил:

– Вот заскочил посмотреть, что ты тут поделываешь.

Лерой сплюнул в дорожную пыль.

– Ничего особенного. А тебе что, делать больше нечего?

– Может, погуляем? – предложил Эрик. Казалось, Лерой сейчас откажется: он нахмурился еще больше, но потом по губам его пробежала слабая улыбка.

– О’кей. Только недолго, мне нужно скоро возвращаться.

Они пошли рядом по улице.

– Я хочу отсюда уехать, – вырвалось у Эрика.

– Не только ты. Я тоже хочу, – сказал Лерой.

– Может, махнем на Север вместе? – предложил Эрик, почти не задумываясь. – Куда тебе больше хочется? Нью-Йорк? Чикаго? А может, Сан-Франциско? – Он хотел сказать «Голливуд», потому что вынашивал туманные планы стать кинозвездой, но умолчал, не в силах представить Лероя в качестве кинозвезды и не желая заикаться о том, что недоступно другу.

– Как я могу уехать? Мне нужно заботиться о матери и малышах. – Парень взглянул на Эрика и рассмеялся, но смех его был горьким. – Не у каждого папаша управляет банком, сам знаешь. – Он поднял с земли камушек и запулил его в дерево.

– Да не дает мне отец денег. А уж чтоб я смотался на Север – и речь не идет. Он хочет, чтобы я остался здесь.

– Но когда-нибудь он умрет, Эрик, ему придется кому-нибудь оставить свое добро. Как ты думаешь, кому? Может, мне? – и Лерой снова залился смехом.