Другая страна

Мадам Беле была очень набожна, мечтой всей ее жизни было увидеть перед смертью священный город.

– А, пустое. Вы никогда не вернетесь.

– Нет, обязательно вернусь, – возразил Ив, но в его голосе послышалось сомнение. Эрик впервые почувствовал, что Ив боится.

– Те, кто уезжает в Америку, никогда не возвращаются, – резонно заметила мадам Беле.

– Аи contraire[47], – сказал Ив, – они постоянно возвращаются.

Возвращаются – к чему? – мысленно задал себе вопрос Эрик. Мадам Беле снова рассмеялась. Потом голоса умолкли. Ив вошел в комнату, вручил Эрику стакан и снова сел на пуф, положив голову ему на колени.

– Уж и не знал, как от нее отделаться.

– А я как раз собирался прийти тебе на помощь. – Эрик наклонился и поцеловал Ива в шею.

Ив провел рукой по щеке Эрика и закрыл ему глаза. Они сидели неподвижно. Эрик чувствовал, как пульсирует под его пальцами кровь юноши. Ив потянулся к нему, они поцеловались, а потом мягко отстранились друг от друга. В дрожащем полумраке комнаты глаза Ива светились темным пламенем. Они долго молча смотрели друг на друга, затем поцеловались снова. Эрик со вздохом откинулся назад, а Ив вновь прильнул к нему.

Эрику хотелось знать, о чем тот думает. Взгляд Ива увлек его в прошлое, и он вспомнил тот день в Шартре – с тех пор минуло уже почти два года, – когда в затемненной комнате отеля они с Ивом впервые стали любовниками. Еще до их знакомства Ив посетил знаменитый собор и теперь хотел, чтобы Эрик тоже увидел его. Этот поступок, это желание разделить с Эриком радость от новой встречи с тем, что он любил, знаменовали конец испытательного срока, они говорили о том, что Ив перестал смотреть на мир как на грязную забегаловку, чем удерживал Эрика на расстоянии. Они были знакомы более трех месяцев, но ни разу не прикоснулись друг к другу. Эрик ждал, внимательно и целомудренно следя за изменениями в юноше.

Сам Эрик тоже изменился: перемены эти напоминали прозрение мота, осознавшего вдруг, что в мире существуют вещи поважнее золота и дорогих безделушек; он перестал разбрасываться, стал, напротив, самоуглубляться и копить; все, чем он владел, вдруг обрело ценность: ведь иначе его могли отвергнуть. И Эрик выжидал, молясь, чтобы этот уличный мальчишка, над которым не один раз надругались, научился любить и доверять. Он понимал, что добиться этого можно только при одном условии: нужно перестать ненавидеть себя, ведь если он сам не будет себя любить, Ив тоже его не полюбит.

И Эрик занялся тем, что мог сделать только один он – вычищать свой внутренний дом, чтобы навести порядок в хаосе своего существования, и, распахнув настежь двери, поджидать гостя…

Ив заерзал, выпрямился и закурил сигарету, потом еще одну – для Эрика.

– Я проголодался.

– Я тоже. Потерпи немного. – В комнату проскользнул котенок и прыгнул на колени Эрика. Он погладил котенка.

– А ты помнишь, как мы познакомились?

– Никогда не забуду тот день. По гроб жизни обязан Бетховену.

Эрик засмеялся.

– И чудесам современной науки.

В тот весенний вечер Эрик прогуливался по Рю де Сен-Пер, и мысли у него были совсем невеселые. Париж казался ему, и надо сказать, казался уже давно, городом, где чувствуешь себя невыносимо одиноким. И того, кто опрометчиво затягивает свое пребывание здесь, кто надеется свить здесь гнездо, неизбежно ждет разочарование, и виноват в этом будет он один. Все остальное, что говорят о Париже, – вздор. Париж не столь уж щедр на развлечения, а те удовольствия, какие предлагает, похожи на французское печенье – яркое и воздушное, оно приятно на вкус, но от него долго маешься желудком. В конце концов недовольный всем на свете путешественник ополчается против себя: если он хочет иметь сносную жизнь, в его руках добиться этого. Вот и Эрик в тот весенний вечер, шагая по длинной, темной и шумной улице по направлению к Бульварам, пребывал в отчаянии. Он знал, что должен сам воздвигнуть здание своей жизни, но не имел для этого исходных материалов.