Другая страна

Бутылка из-под вина и стаканы стояли забытые на столе, там же остались тарелки, блюдо, хлеб; в пепельнице дымилась сигарета Ива, она истлела, превратившись в серый пепел, продолжающий хранить вытянутую форму; на кухне горел свет.

– Говоришь, цыпленок тебя не очень волнует? – шепнул Эрик с улыбкой. Ив засмеялся в ответ, от него шел легкий запах чеснока и перца.

Они снова обнялись, потом разомкнули объятия и, держась за руки, нетвердыми шагами направились в спальню, в постель, вызывающую представление об уютной и просторной гавани. Сегодня она, как никогда прежде, казалась им гаванью, ведь неумолимый поток времени должен был вот-вот накрыть ее. И любили они сегодня друг друга с неистовой силой, никогда прежде столько не отдавая и не беря, и сгорали, рыдая, на стонущей под ними кровати.

Они любили друг друга медленно, долго и страстно, оба страшась неизбежного конца. Они боялись наступления утра, когда исчезнут с неба звезды и луна, когда от вида комнаты, которую грубо обнажат солнечные лучи, у них сожмется сердце, а застеленная постель открыто заявит, что вскоре она будет покоить чужую плоть. Любовь – дорогое удовольствие, как-то сказал Ив с характерным для него холодным изумлением. Ее надо окружать постоянным вниманием, не то она уйдет. И вот теперь, на какое-то время этого внимания не будет, на сколько им хватит этой ночи? Что принесет с собой утро? Неизбежное утро, за которым скрывается длинная череда ночей и утренних пробуждений.

С их губ срывались стоны. Скоро, шепнул Ив с настойчивостью ребенка, в его голосе, однако, звучало сожаление. Скоро. Руки и губы Эрика прильнули с новой силой к телу любовника, оба они напряглись, все плотнее смыкаясь, тело Ива затрепетало, с его губ слетело имя Эрика – казалось, так его называли впервые. Эрик. Эрик. Эрик. Прерывистое дыхание юноши заслонило от Эрика все другие звуки, оно перекрывало даже отдаленный шум моря.

Потом они лежали молча, тяжело дыша и наконец вновь слыша шум моря. Они сознавали, что оставили свет в гостиной, что в кухне тоже горит свет, и все же не могли пошевелиться. Лежа в остывающей кровати, они все еще не размыкали рук. Вскоре один из них, скорее всего, Ив, встанет и раскурит две сигареты. Они будут лежать в постели, курить, болтать и смеяться. Потом примут душ: ну и грязные же мы! – воскликнет Ив, восторженно смеясь. Оденутся, возможно, перекусят, возможно, выйдут на улицу. А потом вскоре кончится ночь. Пока же они, уставшие и умиротворенные, лежали, не в силах оставить эту гавань, единственную, какую обрели в долгих странствиях.

Однако в эту ночь никто из них так и не поднялся, они не курили, не ели цыпленка, не болтали, не пили шампанское. Они мгновенно уснули друг подле друга, обнявшись, убаюканные мерным шумом моря. Среди ночи Эрика разбудил забравшийся в постель котенок. Он крутился, устраиваясь на подушке рядом с Ивом. Эрик отпихнул его ближе к ногам и, повернувшись на бок, заглянул, опершись на локоть, в лицо спящего Ива. Он хотел подняться, выключить свет и чего-нибудь пожевать, но было жалко покидать постель и Ива даже ненадолго. Все другое казалось неважным, не имеющим значения. Он снова опустился на подушку и закрыл глаза, прислушиваясь к дыханию Ива. Погружаясь в сон, он подумал: «В Нью-Йорке жизнь совсем другая», – и с той же мыслью пробудился. Солнце только-только поднималось над горизонтом. Ив уже проснулся и смотрел на него. Мелькнула мысль: а что, если Ив возненавидит Нью-Йорк? И меня вместе с ним. У Ива был испуганный и решительный вид. Они молчали. Вдруг Ив с силой притянул к себе Эрика, как если бы был раздражен или чувствовал себя очень одиноким. Постепенно покой снова снизошел на них, они молча лежали, пуская клубы сизого дыма в залитой светом комнате, а у их ног мурлыкал, греясь на солнышке, котенок. Вскоре шаги мадам Беле на кухне напомнили Эрику, что пора и честь знать.

2

Спустя восемь дней Эрик уже находился в Нью-Йорке, а прощальные слова Ива все еще звенели в его ушах, тело еще хранило воспоминание о прикосновениях и запахе любовника. Глаза Ива, словно огни Эйфелевой башни или свет маяка, то и дело вспыхивали в окружавшем Эрика мраке, становясь для него единственной системой координат, единственной точкой отсчета.

В последний день пребывания Эрика в Париже, при расставании, оба мучились от тяжелого похмелья: всю ночь они не спали, гуляя в доме общего друга, лица их посерели и осунулись, приятели валились с ног от усталости. Крики и суета вокруг действовали на них удручающе, а тепловоз шипел, словно безумно злобное насекомое. Они были слишком измучены, чтобы предаваться скорби, но страх переполнял их. Казалось, он выделялся из пор и поднимался вверх, смешиваясь с миазмами вокзала Сен-Лазар. Стоя на перроне в тени навеса, Эрик и Ив не отрывали глаз друг от друга, словно друзья, прошедшие войну; остальные провожающие деликатно отошли в сторону. Вокзальный служащий расхаживал вдоль поезда по платформе, крича:

– En voiture, s’il vous plât! En voiture! En voiture![53]

А большая стрелка огромных часов почти достигла рокового часа.

– Ne t’en fais pas[54], – прошептал Эрик.

– En voiture[55].

Эрик вскочил в вагон и остановился в переполненном тамбуре. Говорить было нечего – слишком многое надо сказать.

– Ненавижу эти последние минуты, – произнес он. – Ненавижу проводы. – Эрик почувствовал, что вот-вот расплачется; его охватила паника, что это произойдет на глазах у множества людей, – Мы скоро увидимся, – прибавил он, – очень скоро. Обещаю тебе, Ив. Я обещаю тебе. Ти me fais toujours confiance, j’espère?[56] – Он пытался выдавить некое подобие улыбки.

Ив ничего не ответил, только кивнул, глаза его блестели, губы дрожали, высокий лоб прорезали морщины. Люди перекрикивались, давая через раскрытые окна последние наставления. В дверях остался один Эрик. Его охватило страшное смятение – казалось, он забыл сделать что-то очень важное. Он заплатил вперед за гостиничный номер Ива, сходил с ним в американское посольство и к французским чиновникам, оставил деньги на прожитье – что же еще? что? Состав медленно тронулся. Ив, казалось, не ожидал этого – на его лице возникло мучительно-недоуменное выражение. Эрик перевел взгляд на остальных провожающих, крикнул им прощальные слова. Ив быстрым шагом шел рядом с вагоном, потом вдруг вспрыгнул на подножку, держась одной рукой за поручень, и крепко поцеловал Эрика в губы.

– Ne m’oublie pas[57], – шепнул он. – Ты все, что есть у меня в этом мире.

И спрыгнул – как раз в тот момент, когда поезд стал набирать скорость. Но он и потом бежал какое-то время за поездом, а остановившись, смотрел вслед, засунув руки в карманы. Ветер трепал его волосы, Эрик махал ему рукой. Платформа становилась все уже, постепенно снижалась и наконец осталась позади. Ива больше не было видно. Это казалось невозможным, и Эрик продолжал стоять, глядя с глупым видом на мелькавшие столбы, провода, указатель «Париж, Сен-Лазар», на глухие стены домов. Из глаз брызнули слезы и заструились по лицу. Он закурил, оставаясь в тамбуре, мимо проносились уродливые парижские окраины. Зачем я еду домой? – задавал он себе вопрос. Но он знал – зачем. Просто пришло время. Чтобы не потерять того, что он завоевал за эти годы, ему нужно рискнуть и вернуться.

Нью-Йорк производил странное впечатление. По варварству обычаев и манер, по притаившемуся под внешней раскованностью и фамильярностью общения ощущению постоянной опасности он казался непостижимым и экзотичным восточным городом. Этот город так привязан к настоящему, что время, кажется, не имеет над ним власти, оно забыло о нем, как забыло о Карфагене и Помпеях. Он глух к человеческим нуждам и настолько насыщен социальными связями и общением, что в результате стал городом, где человек чувствует себя бесконечно одиноким. С одной стороны, каждый пребывает здесь постоянно на людях, в толпе, с другой – испытывает вечный недостаток внимания к себе, жаждет человеческого участия, и если, по общему признанию, в Нью-Йорке нельзя найти места, где можно побыть одному, то в то же время большинство его жителей все время борется, чтобы не сгинуть от одиночества. Эта непрекращающаяся борьба за то, чтобы тебя заметили, определяет особую атмосферу города. Девушки, разгуливающие по Пятой авеню в ярких, как цвета светофора, платьях, тщетно пытаются привлечь внимание мужчин к своим тайным проблемам. Но мужчинам их никогда не понять. Они озабоченно торопятся мимо, в небольших безликих шляпах или совсем без них, открыв волосы, по-юношески расчесанные на пробор или подстриженные под короткий «ежик»; вцепившись в ручку кейса, они дружно бегут к вагону для курящих, как только к перрону подойдет поезд. Обретя наконец убежище, они раскрывают свои газеты и с головой уходят в описания дневных происшествий, их можно также увидеть в пять часов, когда они сидят в интимной полутьме баров, скрываясь от посторонних взглядов, безрадостно потягивая мартини в не приносящем расслабления беспокойном женском обществе.