Другая страна

– Ты разве болела?

Джейн укоризненно посмотрела на него.

– А ты разве не знал? Нервный срыв. Из-за несчастной любви.

– Я его знаю?

Она рассмеялась чуточку напряженно.

– Из-за тебя, негодяй.

– Извини, я привык к твоим мелодраматическим преувеличениям, но мне приятно слышать, что у тебя все хорошо.

– Теперь великолепно, – и она по-девчоночьи подпрыгнула, тяжело повиснув на руке Линкольна. – Дик не занимается самоедством, а то, что любит, из рук не выпустит. – Мужчина, которого она так представляла, поежился, его румяное лицо выражало неуверенность, он не знал, как ему держать себя, хотел только одного – выглядеть благородным.

– Пойдем выпьем все вместе, – предложила Джейн. Они остановились на углу рядом с баром, идущий оттуда свет падал на них. Освещение искажало ее лицо, глаза казались тлеющими угольками, натужная улыбка обнажала десны. – Тряхнем стариной.

– Нет, спасибо, – отказался Вивальдо. – Я иду домой. У меня сегодня был трудный день.

– Спешишь к своей птичке?

– Самое милое дело – спешить к своей девчонке, если, конечно, она у тебя есть, – сказал Дик Линкольн, невозмутимо кладя пухлую руку на плечо Джейн.

Джейн с трудом перенесла это прикосновение, опять по-девичьи поведя плечиком. Потом сказала:

– У Вивальдо девчонка что надо. – Она повернулась к Дику Линкольну: – Ты, конечно, считаешь себя либералом, но до Вивальдо тебе далеко. Даже мне до него далеко. Скажу тебе по секрету, если б я брала с него пример, то, – тут она расхохоталась, встретившись взглядом с проходившим мимо высоким негром, – не проводила бы время с тобой, белый слюнтяй, а нашла бы себе огромного и черного, как сажа, негра! – У Вивальдо мурашки побежали по коже. Дик Линкольн покраснел. Джейн расхохоталась еще пуще, и Вивальдо заметил, что многие на улице, белые и цветные, стали смотреть в их сторону. – Может, мне стоило крутить любовь с ее братцем, – продолжала Джейн, – тогда ведь ты сильнее любил бы меня? Или у тебя самого был с ним роман? Этих либералов не поймешь, – и она со смехом уткнулась в плечо Дика Линкольна.

Тот беспомощно воззрился на Вивальдо.

– Берите ее себе, мистер, не претендую, – сказал Вивальдо и увидел, как перекосило Джейн от гнева. Теперь она уже не смеялась, лицо ее стало серым и очень старым. При виде этой метаморфозы у Вивальдо пропала вся злость.

– Прощайте, – бросил он и пошел прочь. Ему хотелось уйти прежде, чем Джейн спровоцирует негритянский погром. В то же время он понял, что непроизвольно оказался в центре внимания, возбудив самые противоречивые чувства. Негры теперь считали его своим союзником – но не другом (никогда не другом!), а белые, особенно местные итальянцы, бросали на него косые взгляды.

– Беги поскорее домой, – кричала ему вслед Джейн, – торопись! Правда, что у них кровь горячее? Неужели у нее кровь будет погорячее, чем у меня? – Вся улица дружно загоготала: итальянцы умеряли свой непристойный смешок – все же Вивальдо был одним из них и, видимо, небесталанным в половом вопросе; негры же хохотали от души, с оттенком издевки. На какой-то момент они даже объединились, но каждая сторона, услышав вражеский смех, постаралась поскорее замолкнуть. Итальянцы – потому что смеялись негры, а негры – потому что осознали: трахал-то Вивальдо их чернокожую девушку.

Вивальдо перешел на другую сторону авеню. Ему хотелось домой, хотелось есть и еще надраться, он, пожалуй, и трахнулся бы с кем попадя, чтобы отомстить Иде, но чувствовал, что ничего хорошего из этого сегодня не выйдет. Его вдруг осенило, что будь он настоящим писателем, то быстренько отправился бы домой и засел за работу, а все остальное выбросил бы из головы, как делали Бальзак, Пруст, Джойс, Джеймс и Фолкнер. Но, может, они никогда не переживали ничего подобного. Его преследовало странное ощущение, будто все свершается помимо его воли, и он знал, что не вернется домой до глубокой ночи или пока Ида не снимет трубку. Ида… Странное предчувствие овладело им. Пройдет много лет, думал Вивальдо, он состарится, но все так же будет бродить по тем же улицам, где никто уже не узнает его, и все так же думать о своей погибшей любви, вопрошая: «Где она теперь? Где она?» Он миновал кинотеатр, около которого, как всегда, тусовались крепкие парни и мужчины. Было десять часов. Свернув к западу, он оказался на Уейверли-плейс и завернул в переполненный бар, чтобы съесть гамбургер. Кое-как затолкнув в себя бутерброд и залив его вином, он снова позвонил домой. Никто не ответил ему. Тогда он вернулся в бар и заказал порцию виски. Денег почти не осталось. Если он примет решение продолжать пить, то следует идти к Бенно, где ему отпускают в кредит.

Вивальдо медленно пил виски, прислушиваясь и присматриваясь к тому, что происходит вокруг. В дни его юности все здешние завсегдатаи были студентами колледжей, теперь и он, и они повзрослели; по обрывкам разговоров он понял, что все они пооканчивали учебные заведения и стали специалистами. Он положил глаз на хрупкую блондинку, которая, в свою очередь, присматривалась к нему. Она, кажется, была юристом. Как и прежде, в юности, он почувствовал необычайное волнение при мысли, что может переспать с девушкой, занимающей более высокое общественное положение, на которую и смотреть-то не имеет права. Он вышел из бруклинских трущоб, их запах до сих пор из него не выветрился, но всех этих девиц как будто притягивало это зловоние. Им наскучили отмытые до белизны юнцы, от которых никогда не пахнет мужчиной – кажется, что они никогда и не потеют под мышками и в штанах. Глядя на блондинку, Вивальдо пытался представить ее без одежды. Блондинка сидела за столиком у двери, лицом к Вивальдо, поигрывая стаканчиком; она болтала с грузным седовласым мужчиной, бывшим слегка навеселе. Вивальдо признал в ее спутнике известного поэта. Сама блондинка напомнила ему Кэсс. Это заставило его впервые осознать – вот ведь как глубоко нам удается запрятать самые очевидные вещи, – что, встретив много лет назад Кэсс, он был польщен вниманием, проявленным такой высокородной леди к ничтожному пареньку. Оно его просто потрясло. И Ричарда он обожал вовсе не из-за его таланта, который и оценить-то тогда не мог, а просто потому, что ему принадлежала Кэсс. Он завидовал удаче Ричарда и эту зависть называл любовью.