Другая страна

Вивальдо вполголоса напевал блюз, который они слышали на похоронах. Он думал об Иде, мечтал об Иде, всецело поглощенный своим будущим с Идой. А Кэсс вдруг всем сердцем возненавидела его молодость, его надежды и возможности, его мужественность. Она завидовала Иде. А Вивальдо продолжал мурлыкать себе под нос все ту же мелодию.

3

Субботним утром, в самом начале марта Вивальдо, стоя у своего окна, встречал рассвет. Ветер с унылым стоном гулял по пустынным улицам, он выл непрерывно, всю ночь, которую Вивальдо провел за письменным столом, мучительно работая над очередной, никак не дававшейся главой. Он страшно устал: днем торговал в книжном магазине, а к вечеру отправлялся в центр, где подрабатывал грузчиком, и все же не в усталости крылась причина его творческого кризиса. Казалось, он многого не знал о своих героях. А те, по-видимому, не доверяли ему. У всех у них были какие-никакие имена, какие-никакие судьбы, он представлял себе их характеры. Но они, казалось, всем этим пренебрегали. Он мог заставить их двигаться, но сами они были недвижимы. Слова, которыми он их наделял, они произносили неохотно и бесчувственно. С тем же, а может, и большим пылом, с каким он обольщал женщин, Вивальдо теперь пытался обольстить своих героев: он молил их открыться, довериться ему. Они ни в какую не соглашались и тем не менее, несмотря на всю свою несговорчивость, не выказывали желания расстаться с ним. Герои надеялись, что он подберет к ним ключ, вольет в них силу, скажет о них правду. Только тогда, твердили они, он добьется того, чего хочет и даже более. Всю ночь напролет, переходя от гнева к отчаянию, он метался от письменного стола к окну и обратно. То и дело заваривал кофе, курил, смотрел на часы – ночь была на исходе, дело не шло, и он понимал, что нужно хоть ненадолго вздремнуть: сегодня первый раз за несколько недель он встретится с Идой. У нее был выходной, и она собиралась выпить чашечку кофе с подругой в ресторане, где работала. Вивальдо обещал прийти туда, а потом они вместе собирались навестить Ричарда и Кэсс.

Книга Ричарда должна была вот-вот выйти и, судя по всему, обещала принести автору немалый успех. Вивальдо, к своему смущению, не нашел в романе особенных достоинств, это открытие, однако, несколько успокоило его. Но у него не хватило духу высказать свои замечания Ричарду и даже признаться самому себе, что, не будь автором его друг, он ни за что бы не дочитал роман до конца.

Улица постепенно затихла – не было слышно шума моторов и шуршания шин, ударов мяча, ругательств, песен, громких бесконечных прощаний. Вот последний раз хлопнула дверь, прекратились все шорохи, шелесты и скрипы. Воцарилось полное безмолвие, а в квартире стало заметно холоднее. Он зажег духовку. Его подсознание кишело образами, вся эта уйма немых свидетелей крутилась в воспаленном мозгу, словно в жаре печи, а в центре царила желанная и таинственная Ида. Может, она-то и лишила его дара слова.

Вивальдо глянул сквозь стекло на пустынную улицу и подумал с горечью и одновременно с некоей поразительно холодной отстраненностью, что он, возможно, совсем не знает своих героев, хотя думает о них постоянно. Само событие и его последующее осмысление – вещи разного порядка. Многие люди во время случающихся с ними катаклизмов не живут – в том смысле, что не осознают их; развивая это дальше, можно прийти к выводу, что и не умирают. Все для них как удар молотом по голове. Они живут как в темнице, и при этом испытывают непостижимые, невесть откуда взявшиеся страдания. Сегодня утром Вивальдо задал себе серьезный вопрос, жил ли он до сих пор на самом деле или просто существовал. Если жил, значит, живет и сейчас, и будущее для него не потеряно.

На улице показалась девушка, она снимала квартирку в доме напротив, ее звали Нэнси, и она чем-то смутно напоминала ему Джейн – наверное, поэтому Вивальдо никогда не делал попыток с ней заговорить; девушка возвращалась домой с очередным сосунком после обычного обхода ближайших баров и кафе. Подобных молодых людей полно повсюду, проблемы найти их нет, но настораживало то, что она водила домой именно таких. Те из них, у кого были длинные волосы, непременно отпускали еще и бороду, те же, у кого волосы были коротко подстрижены, считали себя вправе обходиться без этой слишком обременительной приметы пола. Они, как правило, зачитывались стихами или увлеченно сочинительствовали сами, будто хотели доказать, что созданы для настоящего мужского дела.

Сегодняшний экземпляр вырядился в белые брюки, на голове у него торчала шапочка яхтсмена, шизофреническая бородка неровными кустами пробивалась на лице. Бородка была единственной мужественной деталью, в остальном облике полностью отсутствовала твердость, не говоря уже о жесткости. Девушка, напротив, вся состояла из углов, костей, мышц, челюсть у нее выступала вперед, а грудь выглядела каменной.

Парочка шла по улице, держась за руки, но настоящей близостью тут и не пахло. Перед подъездом они остановились, и тут девица, зашатавшись в мерзком, тошнотворном опьянении, упала юнцу на грудь; по тому, как тот напрягся, было ясно, что навалилась она тяжело, всем телом. Они с трудом одолели несколько ступенек, поднявшись к двери. Здесь она остановилась и, улыбнувшись юнцу, кокетливым движением откинула волосы, отчего ее каменные груди лихо взметнулись, но парню дальнейшее промедление было невыносимо. Бормоча что-то про холодную погоду, он подталкивал девушку вперед.

Ну вот, теперь они и займутся этим… а чем? не любовью, конечно – любовью это не назовешь, и если через двадцать четыре часа Вивальдо вновь подойдет к окну, сцена повторится – но на этот раз с новым другом.

Разве это можно вынести? Он тоже бывал в таких ситуациях. Как же он выносил это? Спасали виски и марихуана; мог призвать на помощь воображение – это тоже помогало; кроме того, женщины по большей части вызывали в нем презрение – помогало и это. Но было и еще что-то. В конце концов, страну, мир, этот город населяли люди, которые каждое утро поднимались и каждый вечер ложились спать и, по большей части, в ту же самую постель. Они исполняли свое предназначение и растили детей. Вивальдо не очень-то любил таких людей, но, надо признаться, и не знал их хорошо. Он верил, что они существуют, потому что ему так говорили; вероятно, он встречал их в метро и на улицах, они впечатляли своей многочисленностью. Его отец, мать, замужняя сестра, ее муж и их друзья принадлежат к этому несметному множеству, а вскоре их число пополнит и его младший брат. А что он знает о них, кроме того, что родные стыдятся его? Они не понимают, что он настоящий. Видимо, его близкие не понимают также, что и они сами настоящие, однако Вивальдо не был настолько наивен, чтобы утешаться подобным заключением.

Теперь на улице показался одинокий человек в узком, наглухо застегнутом черном пальто. Человек оглядывался, словно боялся слежки. Похожая на безмозглое серое насекомое, проехала мусороуборочная машина. Вивальдо видел, как грузили на нее отходы. Потом на улице не осталось никого. Светало. Скоро начнут у всех подряд трезвонить будильники, и дома станут извергать спешащий на работу люд. Ему вдруг представилась сцена, которая разыгрывалась сейчас между юнцом и девицей в ее комнате. К этому времени желтоватый электрический свет, сознательно притушенный, наверняка показался лишним и его погасили совсем.

Девушка сбросила туфли, включила приемник или проигрыватель и уютно устроилась на кровати. Сероватый свет, пробивающийся сквозь жалюзи, обследует со злой решимостью каждый предмет, каждый уголок безрадостной комнаты. Негромко звучит музыка. Молодые люди уже наполнили рюмки. Рюмка девушки стоит на столе. Свою парень держит в руке. Он сидит на постели и, слегка отвернувшись от девушки, смотрит в пол. Его кепочка лихо заломлена. Они молчат, слушая музыку, но за этим молчанием – глубочайший страх. Наконец один из них делает попытку его победить. Если это девушка, то начнутся вздохи и колебания, вздохи вырвутся сами собой, а колебания породит извечный антагонизм полов. Если это юноша, то он предпримет нечто в большей или меньшей степени агрессивное: может наброситься на девушку, как насильник, или попытается вызвать в ней желание нежными мелкими поцелуями, которые по замыслу должны воспламенять женщину, – такое он видел в кино. Трение и фантазия непременно вызовут прилив крови и эрекцию, а тугая плоть, давя на бедра девушки, станет для нее сигналом, и она слабо застонет. Крепче прижимая к себе юношу, она запрокинет голову, и они вместе ринутся вниз, в хаос. Прочь слетит кепка, ее полет сопроводят вздох кровати и изумленный взгляд лучика света. Потом наступит черед куртки. Мужские руки, подняв свитер, нащупают и расстегнут лифчик. Здесь оба, возможно, захотят остановиться и начать более внимательное физическое изучение друг друга, но на это им не хватит смелости. Она будет постанывать в темноте, и тут он окончательно стянет с нее свитер. Потом безо всякой нежности станет мять ее груди, а ее затрудненное дыхание скажет ему, что он делает что-то не так. Тут кончится пластинка, или лирическую песню на радио сменит реклама. Он как раз задерет ей юбку. Полуголая девица, лепеча извинения, спрыгнет с постели, чтобы выключить аппаратуру. Стоя посредине комнаты, она может отпустить смачную шуточку относительно своей наготы. Потом исчезнет в туалете. Тем временем юноша опрокинет рюмку и разденется до трусов, так что когда девушка вернется, оба будут в полной готовности.

Да, Вивальдо не раз оказывался в такой ситуации и тоже старался до изнеможения, пытаясь разными способами разбудить фригидную девицу. Битва каждый раз была тяжкой: партнерша желала, чтобы ее разбудили, и одновременно страшилась неведомого. После каждого движения, которое, казалось, приближало ее к нему, когда появлялась надежда на единение, следовала бурная реакция, вновь отчуждавшая их друг от друга. Оба были одержимы скорее сексуальными фантазиями, нежели друг другом, и, не погружаясь в тайны плоти, получали удовольствие от картинок, рождавшихся в воображении. Что бы они ни делали, чувство стыда не покидало их, и тогда на помощь приходили грубые непристойности, соленые ругательства, которыми они сопровождали свои действия. Эти грязные слова порой приближали оргазм, он наступал слишком быстро и не приносил никакой радости, оставляя на душе мерзостный осадок. Лучшим вариантом для себя Вивальдо считал тот, при котором ему удавалось добиться максимума расслабления при минимуме враждебности. Другого он просто и не знал.

В Гарлеме Вивальдо удовлетворял свою похоть за деньги. Какое-то время ему казалось, что так проще. Но даже простые удовольствия, за которые платишь, со временем приедаются: наслаждение – тонкая штука. Теперь, когда, скитаясь по Гарлему, он вдруг встречал девушку, которая ему нравилась, ему хотелось, чтобы встреча эта состоялась при иных обстоятельствах и в ином месте. Он не одобрял ее жизни и требовал от бедняжки того, чего она, уж конечно, не могла дать. Если же девушка ему не нравилась, то он ее просто презирал, хотя презирать цветную было для него невыносимо: он переставал уважать себя. И случалось так, что, ища в негритянских кварталах облегчение, он возвращался домой с грузом еще более тяжким, избавиться от которого было совсем не просто.

В течение нескольких лет Вивальдо воображал, что эти темные улицы нужны ему хотя бы потому, что появление людей с его цветом кожи здесь не одобрялось. А такое препятствие возбуждало: его появление вообще нигде не приветствовалось, но в Гарлеме отчужденность была более наглядной и оттого почти терпимой. Вивальдо верил, что опасность тут более явная, чем в благополучных белых районах, и, бросая ей вызов, он закаляет свое мужество. В Гарлеме он, ослепленный яростью, самодовольством и сексуальным возбуждением, постоянно ощущал, что живет: опасность поджидала на каждом шагу. Однако, несмотря на отчаянный риск, все неприятности, что случались с ним там, были весьма заурядны и могли приключиться где угодно. Его неодолимая и опасная жадность к жизни привела всего лишь к полдюжине случайных знакомств в полдюжине баров. Пару раз он курил в компании травку, пару раз участвовал в потасовках, имел пару интрижек с девушками, имен которых не помнил, и пару адресов, которые потерял. Ему было известно, что Гарлем – место, где идет постоянная война, днем и ночью, но цели войны он уразуметь не мог.

Его неведение объяснялось не только тем, что воины держали язык за зубами, хотя молчание их выглядело эффектно среди всеобщего гвалта, оно объяснялось также тем, что каждый знал только собственную роль. В конце концов Вивальдо вынужден был, правда, весьма неохотно, признать, что никакого испытания мужества у него здесь не произошло и смысла жизни он тоже не обрел. Погружаясь в эти внешние приключения, он хотел позабыть то, что совершалось в его душе, безжалостно терзая и мучая его изнутри. Может быть, поэтому на обращенных к нему темнокожих лицах иногда появлялась добродушная мина снисходительного презрения. Они, казалось, говорили: раз уж ты сюда заявился, значит, дела твои плохи. Его появление здесь они понимали только как бегство: его либеральные, даже революционные устремления ничего им не говорили. Заурядный белый парень, попавший в беду, – так его воспринимали и не видели ничего необычного в том, что при таких обстоятельствах он прибился к черным.

Подобное выражение Вивальдо иногда ловил и в глазах Руфуса, но отказывался этому верить, решив для себя навсегда, что они с Руфусом держатся на равных. Они были друзьями, и разве ничтожный предрассудок, связанный с цветом кожи, мог играть в их отношениях какую-то роль?! Они спали вместе, пили вместе, трахали девчонок, ругались, занимали друг у друга деньги. А выходило, что каждый что-то таил от другого в своем сердце! Это была своего рода игра, и она стоила Руфусу жизни. Все то, о чем они умалчивали, накопившись, убило его. Зачем надо было таиться? В чем смысл такой игры? Вивальдо отошел от окна, закурил и зашагал взад-вперед по комнате. Может, они боялись, что, заглянув в душу другого, увидят… он испуганно посмотрел в окно, чувствуя, как его прошиб пот… увидят разверзшуюся бездну. Где-то в глубине его сознания запечатлелось: черный всегда ненавидит белого за то, что тот белый. Где-то в глубине сознания Вивальдо боялся и ненавидел Руфуса, потому что тот черный. Они вместе трахали девчонок, а пару раз оба одну – зачем? Что им это дало? Потом они никогда ее больше не видели. И никогда об этом не говорили.

Однажды, когда Вивальдо служил в армии, он и его цветной дружок, получив увольнительную, напились до чертиков в Мюнхене. Был поздний вечер, они веселились где-то в погребке, на столах горели свечи. Рядом сидела девушка. Кто кого подначил? Смеясь, они расстегнули брюки и продемонстрировали ей – каждый – свое мужское достоинство. Не только девушке, но и друг другу. Девушка невозмутимо поднялась и пошла прочь со словами, что не понимает американцев. Но на самом деле она прекрасно все поняла: эта немая сцена разыгрывалась вовсе не для нее. Соблазнять друг друга они тоже не собирались – у них и на уме того не было. Скорее всего, они просто хотели наконец выяснить, кто же из них лучше как мужчина. Интересно, что тогда подумал чернокожий парень? Нет, главное – что подумал он сам? А он подумал: черт, у меня все в порядке. Оставалось, правда, некоторое сомнение – вдруг его цветной дружок лучше показывает себя в деле, но в целом он почувствовал облегчение. Они играли в открытую – только что не водрузили свои причиндалы прямо на стол, и у Вивальдо все было нисколько не хуже, а размеры у негра оказались вовсе не устрашающие.

Он улыбнулся – клянусь, мой будет побольше, – но после в ночных кошмарах видел иногда своего бывшего армейского дружка, тот мчался за ним через бурелом, а настигнув на краю пропасти, угрожал с ножом в руках скинуть его с отвесной скалы прямо в море. Во всех этих снах он жаждал мести. За что?