– Но она красива, и я не видела женщин красивее, и для тебя она будет как «рис восьми драгоценностей» на праздничном пиру после стольких лет брака с ширококостной рабыней из дома Хванов.
Но Ван Лун ничего не ответил, только метался из комнаты в комнату, и прислушивался, и не мог сидеть на месте спокойно. Наконец он набрался храбрости, приподнял красную занавеску и вошел во двор, который он выстроил для девушки Лотос, а потом и в затемненную комнату, где она была, и оставался с ней целый день до вечера.
Все это время О Лан не подходила к дому. На рассвете она сняла мотыгу со стены, подозвала детей, взяла немного еды, завернутой в капустный лист, и с тех пор не возвращалась. Но когда настала ночь, она вошла в дом, молчаливая и запачканная землей, потемневшая от усталости, и дети молча шли за ней. Она ничего никому не сказала, а пошла на кухню, приготовила ужин, как всегда, поставила его на стол, позвала старика и вложила палочку ему в руку, накормила дурочку и сама немного поела с детьми. Потом, когда они заснули, а Ван Лун все еще сидел и дремал за столом, она умылась перед сном, ушла в свою комнату и легла спать одна на своей кровати.
День и ночь Ван Лун утолял жажду и голод любви. День за днем он приходил в комнату, где Лотос лениво лежала на кровати, и садился рядом с ней, и смотрел на нее, что бы она ни делала. Она не выходила из дому в эти жаркие осенние дни, а лежала, пока приставленная к ней Кукушка обмывала ее гибкое тело теплой водой, натирала ей кожу маслом, душила и помадила ее волосы. Потому что Лотос сказала капризно, что Кукушка должна остаться при ней в служанках, и щедро ей заплатила, так что женщина охотно согласилась служить одной вместо двадцати, и они вместе с Лотосом, ее госпожой, стали жить отдельно от других на новом дворе.
Целый день девушка лежала в прохладном сумраке комнаты и жевала леденцы и фрукты, одетая только в рубашку из легкого зеленого шелка, короткую, узкую кофту, доходящую до талии, и широкие штаны: так и застал ее Ван Лун, когда вошел к ней, и он утолил свою любовь.
На закате солнца она отослала его, мило надувшись, и Кукушка снова обмыла ее, надушила и надела на нее свежую одежду – мягкий белый шелк прямо на тело и персикового цвета шелк сверху, – шелковые одежды, подаренные Ван Луном, а на ноги ей Кукушка надела маленькие вышитые башмаки. И тогда девушка вышла во двор и стала разглядывать маленький бассейн с пятью золотыми рыбками, а Ван Лун стоял и смотрел на чудо, которое принадлежало ему. Она покачивалась на маленьких ножках, и для Ван Луна не было ничего удивительнее и красивее ее остроконечных маленьких ног и гибких беспомощных рук.
И он вкушал от любви, и утолял свою жажду наслаждения, и был доволен.
Глава XXI
Нечего было и думать, что появление той, которую звали Лотос, и ее служанки Кукушки в доме Ван Луна могло обойтись без волнений и ссоры, потому что присутствие нескольких женщин под одной кровлей не приносит мира. Но Ван Лун этого не предвидел. И хотя он заметил по недовольному виду О Лан и по язвительному тону Кукушки, что не все в доме ладно, но не обратил на это внимания и был равнодушен ко всему, потому что страсть его все еще не ослабевала.
Тем не менее, когда день сменялся ночью, а на смену ночи приходил рассвет, Ван Лун увидел, что солнце и вправду восходит утром, и женщина Лотос здесь, и луна восходит вовремя, и она здесь. Стоит только протянуть к ней руку, когда захочешь. И жажда любви в нем стала слабее, и он заметил то, чего не видел до сих пор.
Во-первых, он увидел, что между О Лан и Кукушкой сразу же начались нелады. Это его удивило: он был готов к тому, что О Лан возненавидит Лотос, – ему столько раз приходилось слышать о таких вещах: некоторые женщины даже вешаются, когда муж берет новую жену в дом, а другие начинают браниться, так что жизнь становится не мила. И он был рад, что О Лан неразговорчива, – по крайней мере, ей в голову не придет упрекать его… Но он не предвидел, что если она ничего не скажет про девушку Лотос, то весь гнев ее обратится против Кукушки.
Ван Лун думал только о девушке Лотос, когда она просила его:
– Оставь мне эту женщину в служанки. Ведь я совсем одна на свете, потому что отец и мать мои умерли, когда я еще не умела ходить, а дядя продал меня, как только я начала хорошеть, в чайный дом, где я жила до сих пор. У меня никого нет.
Так говорила она в слезах, которые у нее всегда были наготове и блестели в уголках хорошеньких глаз. И Ван Лун не мог ни в чем ей отказать, когда она на него так смотрела. А кроме того, и вправду некому было ей прислуживать, и вправду она будет одинока в его доме, потому что было ясно и даже следовало ожидать, что О Лан не станет прислуживать второй жене, не станет даже говорить с ней и сделает вид, что не замечает ее присутствия в доме. Оставалась только жена дяди, но Ван Луну было не по нутру, что она будет подсматривать и совать везде нос и на правах родственницы говорить о нем с Лотосом. А Кукушка была не хуже других, да он и не знал другой подходящей женщины.
Оказалось, однако, что О Лан разгневалась сразу, как только увидела Кукушку, и гнев ее был такой глубокий и угрюмый, какого Ван Лун не видел ни разу и даже не знал за ней.
Кукушка была не прочь подружиться, потому что получала свое жалованье от Ван Луна, хотя она не забыла, что в большом доме она была в покоях господина, а О Лан – только одна из множества кухонных рабынь. Она довольно добродушно окликнула О Лан, как только увидела ее:
– Ну, старый друг, вот мы и снова в одном доме. А ты хозяйка, и первая жена, мать моя. Как же все переменилось!
Но О Лан только пристально посмотрела на нее и, когда она поняла, кто это, ничего не ответила, поставила кувшин с водой, который несла, и пошла в среднюю комнату, где сидел Ван Лун в то время, когда не занимался любовью, и сказала ему прямо:
– Что эта рабыня делает в нашем доме?
Ван Лун посмотрел по сторонам. Ему хотелось бы высказаться откровенно и заговорить властным голосом хозяина: «Это мой дом, и кого бы я ни позвал, тот может прийти, и она тоже. А кто ты такая, чтобы спрашивать меня?» Но он не мог, потому что ему всегда было чего-то стыдно, когда О Лан стояла перед ним. И стыд этот сердил его, потому что когда он начинал рассуждать, то стыдиться было нечего: ведь он поступил не хуже, чем всякий другой, у кого есть лишнее серебро. Все же он не мог высказаться откровенно и только смотрел по сторонам, притворялся, что ищет трубку по карманам, и ощупывал пояс. Но О Лан твердо стояла на своих больших ногах и ждала, и когда он ничего не сказал, она снова спросила теми же словами: