Избранное

Дорога проходила по равнине, и нанимать лошадей не понадобилось. Если она где-нибудь и поднималась в гору, можно было опереться о фургон плечом и немножко помочь Саше. Накануне прошел дождь, и зеленая колымага оставляла на мокрой земле широкие колеи, переваливалась с боку на бок, и шесты, укрепленные на фургоне, раскачивались при этом. Следом на привязи, понурив голову, лениво ковылял Сарданапал, а возле него вертелся Ромул. В фургоне находилась только мать. Она лежала, обвязав голову мокрым платком, и причитала, когда колымагу встряхивало на ухабах. Остальные шли пешком. Отец подгонял кнутом пони. И, право, эти скитания по летним просторам на свежем воздухе были одной из приятных особенностей их профессии!

Неожиданно Жак вздрогнул. Он быстро окинул взглядом дорогу, будто искал что-то, потом вскочил в фургон, тотчас же выпрыгнул обратно с жестяной тарелкой в руке, размахнулся и швырнул.

Фрицек посмотрел в том направлении. На расстоянии примерно пятидесяти шагов по тропинке шел тот самый мальчишка, который был причиной происшествия на Збирожской площади.

Вращающаяся тарелка сбила у него с головы шапку. Мальчишка удивленно оглянулся.

Фрицек уже сделал движение броситься к нему, но брат удержал его. На тропинку, как раз около мальчишки, вынырнуло из бурьяна несколько женских косынок. До этого женщины шли оврагом, и их не было видно. За ними с ношами на спинах появилось двое мужчин.

Мальчишка им что-то говорил, показывая на фургон, на шапку и тарелку, зарывшуюся в землю. Взрослые кричали и грозили кулаками.

Мальчишку этого, ученика, звали Иозеф Гавранек.

Об этом сказали Фрицеку ребята в Збироге.

Прошло три с половиной года. История эта не была забыта, но о ней не вспоминали.

Многое изменилось с тех пор. Не стало матери. Отец поседел, и если он и раньше был мало на что способен, то теперь умел делать и того меньше, а при каждом удобном случае напивался. Фрицек вытянулся, стал большим мальчиком, ему шел шестнадцатый год; Ольге минуло тринадцать. Они многому научились за это время, стали еще более искусными акробатами, приобрели две трапеции и добивались на них неплохих результатов. Теперь Фрицек занимался жонглерством. Из Ольги выросла образцовая «женщина-змея», обладавшая гибким телом и податливыми суставами, и Жак учил ее ходить по проволоке. Искусство их, бесспорно, превышало уровень деревенских комедий. Казалось, это понимал и отец. Во всяком случае он никогда не переставал мечтать о парусиновой палатке настоящего цирка. Но дети не очень-то интересовались мнением отца. Они и не помышляли о том, чтобы бросить совместную работу и приют зеленого фургона.

— Молодцы! Вы кое-чего добьетесь! — сказал как-то Жак Фрицеку и Ольге.

Они гордились его похвалой. Ведь Жак никогда не бросал слов на ветер.

Однако, возможно, именно брат Жак, со своей страстью покупать новые снаряды и красивые вещи, не задумывавшийся над тем, что конец лета может быть дождливым, а осень нагрянуть раньше обыкновенного, был иногда причиной их бед. И бед немалых. Во всяком случае этот январь в Краловом Дворе на Лабе запомнится Фрицеку на всю жизнь.

Они остановились тогда на дороге, которая вела из города в деревню Ворлех, в степи, возле кладбища. Было морозно, термометр на дверях аптеки показывал двадцать восемь градусов. Снег, затвердевший, как металл, звенел под ногами. Вокруг сверкали мириады снежинок. Люди не вылезали из своих жилищ, а глядя на кладбищенские ворота, казалось — дотронься до них рукой — и рука примерзнет. По ночам доски фургона потрескивали, а к утру воздух становился таким колким, что обжигал ноздри, замораживал слизистую оболочку, и от этого было больно дышать.

Они голодали. Не на что было купить еды. Нечем было обогреться. Несколько хрустящих венков, выкопанных на кладбищенской свалке, вспыхивали и угасали прежде, чем успевали согреться закоченевшие руки. Просить милостыню они не хотели, а устраивать представления в трактирах им не разрешали.

Голод — вещь опасная и в то же время странная. Нельзя пожаловаться ни на боль, ни на определенные ощущения, и тем не менее все твое существо вдруг нежданно-негаданно начинает бунтовать, кричать, и кричать так громко, что нет никакой возможности сосредоточиться на чем-либо другом, кроме этого, все заглушающего, требовательного зова, который становится просто невыносимым. И голод, который минуту назад можно было унять несколькими кусочками пищи, теперь уже ими не уймешь. Обычная порция успевает стать слишком ничтожной в сравнении с силой его желания; он требует теперь большего, словно стыдясь за малейшее подозрение в том, будто из-за кусочка хлеба и нескольких холодных картофелин он был способен на такой бунт.

Уже смеркалось, а они продолжали лежать, как лежали еще со вчерашнего вечера — отец и Ольга на постели, а братья на полу, на соломенном матраце — в одежде, с головой закутавшись в одеяла и все свои костюмы, предпочитая дурманящую теплоту морозу и необходимости думать о том, как выбраться из создавшегося положения. Когда уже совсем стемнело, Жак внезапно вскочил, резким движением стряхнул с себя тряпье и надел шапку. Все удивленно наблюдали за ним, не понимая, откуда у него взялось столько энергии.

Жак сходил в конюшню, взял там две последние охапки сена и отправился в город. Фрицек, Ольга и Ромул, который весь день пролежал у Жака в ногах, увязались за ним. По дороге они заглянули к возчикам.

— Сена не надо?

— Нет. А вот арапником можем угостить! Вон в углу лежит…