Мы сидели с ним в опрятной буровой будке, и я задумывался невольно о его судьбе. Вот приходит на промысла в Эмбе шестнадцатилетний мальчишка. Приходит вместе с отцом, оба они становятся буровыми рабочими. Какой же поворот в жизни — и во внешней, и во внутренней — должен был произойти у парня, который до этого рос в ауле, занимался привычными колхозными делами, доступными подростку. Правда, его детство совпало с военными годами, когда подросткам приходилось делать мужскую работу. И вдруг — совершенно новая среда, новые взаимоотношения, новые обязанности.
В таком пересказе трудно сохранить все оттенки. Газиз сказал о том времени: «Мне сперва не понравилось… После нашей степи — на вахту заступишь, гул в ушах, грохот. Колонна вращается, так и мелькает перед глазами. А если спуск или подъем — и присесть нет минуты, только и знаешь подцеплять ключ, отвинчивать свечу, оттаскивать ее на помост!.. Но работать я старался хорошо, чтобы не ругали». Очевидно, тогдашний его мастер Думбай Нурбулганов заметил немногословного, старательного паренька, и уже через три месяца Газиз стал помощником бурильщика.
Но и тогда, и через год, и через два он бы еще не мог сказать определенно, если бы у него спросили: собирается ли он навсегда остаться в бурении? Или это просто желание переждать трудное время? Решать пришлось в 1951 году, когда Западно-Казахстанское управление геологии направляло три бригады на Мангышлак, в урочище Тубеджик, неподалеку от Форта-Шевченко. И Газизу уже показалось странным, что — если он не поедет — не будет в его жизни этого постоянного уклада, ставшего привычным, не будет переездов с точки на точку, не будет спокойного удовлетворения, когда потом, из пробуренной тобой скважины, начинают качать нефть.
Так двадцать с лишним лет назад Газиз Абдыразаков снова вернулся к кочевому образу жизни. Из Тубеджика и Каратона они впоследствии перебрались севернее — на полуостров Бузашы, в Кызан. Оттуда — гораздо южнее, в Узень, который тогда еще никто не называл Старым, потому что — не было Нового.
Это случилось в конце 1959 года, и здесь, в Узене, Газиз принял первую в своей жизни буровую бригаду, кончив незадолго перед этим курсы мастеров в Гурьеве.
Мне казалось необходимым запомнить все эти места, где они бурили: освоение новых нефтеносных площадей на Мангышлаке неотделимо теперь от биографии Газиза. Здесь сложилась его судьба. И уже его сыновья-погодки — восьмилетний Сарыдулла и семилетний Абубакир — все чаще начинают проситься, чтобы отец свозил их на буровую, и уже несколько раз они бывали во впадине Кызыл-сай, где сейчас стоит вышка его бригады… Что ж, очевидно, так и начинают зарождаться рабочие династии, в данном случае — потомственных нефтяников.
Но это — рано загадывать. В ту нашу встречу Газиз бурил глубокую скважину — по проекту 3500 метров, а забой в день моего приезда составлял 2941 метр. Для Мангышлака — много. Но что это?.. Выписка из геолого-технического наряда на бурение скважины № 116? Или строчки, из производственной характеристики бурового мастера?.. Может быть, и то и другое. Но — и третье.
Прежде всего это характеристика самого человека. Его умения и опыта. Отношения к нему технического руководства. Освоение мангышлакского месторождения только начинает проникать на большие глубины. 116-я буровая — вторая по счету. А до нее 113-ю бурил Султан Цодаев, но у того уже был опыт, он сам родом из Грозного, там начинал.
…На обратном пути в Шевченко Авилов спросил у меня, а зачем, например, мне знать, какое тут у них пластовое давление и как они вообще бурят. И я, как мог, объяснил ему — зачем…
VI
Ему тогда не представлялось никакой возможности отправить письма. От ближайшей почты их отделял путь в двадцать переходов. А то и больше. Верблюды устали, несмотря на свою выносливость, ставшую поговоркой. Верблюды возили саксаул и воду, перетаскивали с точки на точку буровое оборудование и все хозяйство небольшой поисковой партии.
Но несмотря на то, что письма послать было не с кем, Белышев по вечерам устраивался в юрте на кошме возле очага с непрогоревшими углями, подкладывал целлулоидной стороной потертую планшетку и писал на листках оранжевой миллиметровки.
«…Пишу на колодце Тас-Кудук — 6.2.31.
Вот ведь нелепость!
Я рассчитываю обнаружить море нефти, а вынужден, как жалкий скряга, цедить керосин по каплям. Иначе в один непрекрасный вечер окажется нечем заправить фитилек, и я погружусь во тьму. А про то, что на свете существует электрическая лампочка, я успел забыть.
Зато я помню многое другое… Что я говорю — не многое, а все помню, все наше! Вдруг увижу какой-нибудь твой жест, услышу твое слово — и нет уже никакой пустыни… Жаль только — нельзя тебя в эту минуту удержать. Потом еще хуже бывает возвращаться в юрту, в лощину между двумя высоченными барханами. И я готов до утра не отрываться от письма, чтобы не оставаться в темноте одному.
Я могу только предвкушать, как я попаду в Гурьев (или — в Красноводск не решено окончательно, где будет камералка) и отправлю тебе письма, все до одного, их к тому времени наберется, я думаю, штук тридцать. Каждое письмо — отдельно. Ты не удивляйся, когда получишь уйму конвертов. Будешь их по одному разрывать и складывать по датам. Не ленись сделать это, читай их в том порядке, в каком они писались. Хорошо?
Завтра мы будем перебираться на новую точку. Наш проводник, он же и главный верблюдчик, — Токе (о нем я писал в самом первом письме) называет это место Туйе Олёр. По-русски — верблюд пропал. Не в том смысле, что там когда-то потерялся чей-то верблюд, а в том, что места такие гиблые, даже верблюду становится невмоготу.
Но я-то, уверяю тебя, не пропаду. Я не верблюд, и это легко доказать. Как я могу пропасть, если мне еще надо вернуться в Баку, к моей жене, которая по вечерам сидит на тахте и смотрит на бульвар, а за бульваром — море.
Я увижу то же море, только с противоположной стороны, когда выйдем из песков. Я бы и вплавь к тебе перебрался, только сразу это не получится.
ebooksa