Неподвижная земля

Белышев дал волю мыслям, которые прежде гнал от себя, когда они нет-нет да обжигали его. «Милый», — пишет она. Нашла подходящее место для этого слова — в самом что ни на есть распрощальном письме, прощальнее не бывает. В их жизни она была более сдержанной. А когда он упрекал ее, отвечала: «Зачем тебе слова, когда все и так понятно…» Но вот ведь — «милый» понадобилось ей все же. И «прощай» и точка… Без подписи. Как анонимка, которую на него написали в горном институте, что он — сын священника. Но там хоть разобраться можно было, что его отец до смерти проработал фельдшером.

Он случайно заметил, что едут теперь шагом.

Он нагнал Смагула.

— Почему так медленно?

— Конь живой… Парус нету, как на лодке. Потом опять быстро будем.

Долгая стремительная езда привела Белышева в себя, и в голове у него сейчас стало ясно и четко, как бывает осенью в горах: виден малейший изгиб, малейшая складка на дальних склонах. Бесполезно гнаться за письмами. Катер из Красноводска — его ждали в день их отъезда к вечеру. Катер пришел еще до шторма и забрал всю почту. Письма уже не вернешь. Как не вернешь тот позавчерашний день с его надеждами.

Они остановились покормить лошадей и самим поесть. Белышев возле костра, не ощущая вкуса, жевал то, что передавал ему Смагул, — пухлые баурсаки, которые испекли к приезду Токе, холодное мясо, грыз шарики курта.

— Ничего не выйдет, — сказал Белышев Смагулу. — Мы опоздали…

— Куда?

— Я хотел забрать письма, которые отправил… Но почтовый катер уже побывал там. Жаль, я только сейчас это сообразил.

Смагул молча слушал.

Он еще не научился, как Токе, владеть собой. Белышев подумал: Смагул беспокоится, что будет с ним… Они же договорились — Белышев берет его с собой в Баку и устраивает на подготовительные курсы при рабфаке. И Токе, как старший, дал согласие на это.

— Ничего, Смагул, — сказал Белышев. — Мы с тобой переплывем море, и все будет как условились. Мне все равно придется в Баку — сдать отчет.

— Почему — я думаю? Я не думаю, — отозвался Смагул.

«Что ты наделала, Валя, — сказал он ей. — И главное, уже ничего нельзя изменить или исправить».

Трудное это занятие — проявлять мудрость в двадцать восемь лет. Но лучшего выхода не было. Он продолжал разговор со Смагулом — что сперва придется и в Красноводск, и пусть Смагул поживет там эти два месяца у каких-нибудь родственников. А сам твердил — ничего, после похода и мне обещали длительный отпуск, и я тоже поеду куда-нибудь отбивать чью-нибудь жену… Им можно, — а мне нельзя? Будьте вы там счастливы!

За разговором со Смагулом, за словами, обращенными к самому себе для утешения, он знал, что эта пустота — навсегда, и одиночество — навсегда, и никогда ни с кем у него не будет того, что было с Валей. Как это ни странно, но он уже мог без боли называть про себя ее имя. Так он трогал онемевшую от долгого сидения в седле ногу — и ничего не чувствовал.

Академик не выбрался в Баку, и Белышева вызвали в Москву. Должно быть, кто-то ему рассказал, потому что он ни словом не обмолвился о «прелестной молодой женщине», а все больше напирал на то, какой Белышев молодец и не хочет ли он возглавить экспедицию, которую Геолком направляет в те края — для более обстоятельной разведки… Он не хотел. Незачем ворошить то, что прошло, надежды, которые он возлагал на свой успех в ту зиму.

Может быть, Сибирь?.. Он тоже отказался, не объясняя, что Сибирь слишком близко к Северу. К Крайнему Северу. Вот же — в пески с ним не поехала, даже разговора такого не было, отпустила одного, а на Север… Ну в точности как у Джека Лондона. Мужество женщины.

И сам предложил Среднюю Азию.