Проходя квартал за кварталом, Майский ни разу не замедлил шаг, а наоборот только прибавлял его. Если же на перекрестках он упирался в толпу людей, ожидающих зеленого сигнала светофора то, не останавливаясь, сворачивал за угол и шел дальше уже в другом направлении, упорно протискиваясь между прохожими. Кровь била ему по вискам, грудь распирало в неистовом дыхании, и свежий морозный воздух вскоре возымел действие: внутренняя распаленность Майского чуть угасла. Сознание начало потихоньку, издалека возвращаться к нему, и первое, что посетило его, было нестерпимое желание уединиться, уйти от окружающей толпы, пребывание в которой начало яростно мучить его. Каждый из десятков людей, находившихся с ним на улице, вдруг разом сделались для него и обвинителями, и судьями, и палачами. Весь проникся он неистовым желанием скрыться, убежать от толпы и тут же увидел, что впереди улица разделялась надвое. Тротуар продолжал идти прямо, вдоль проезжей части, а вправо вверх уходили ступеньки. Основная масса людей шла по тротуару, по ступенькам же, наоборот, никто не поднимался, и Майский не мешкая свернул направо.
Он знал этот район: ступеньки выходили на узкую дорожку, протянувшуюся вдоль небольшого парка. Этот парк, некогда чистый и ухоженный, нынче представлял собой засоренный сплошным валежником лесной массив, местами отгороженный еще сохранившимися секциями покосившегося чугунного забора с большими пятиконечными звездами посредине. Летом здесь гуляло достаточно много людей, но в это время года дорожка была почти пустой: кроме Майского на ней находилось еще только человек пять, не больше, и все — на разных расстояниях, достаточно далеко друг от друга.
Как только Майский оказался один, мучительные в своей невыносимости мысли молниями одна за другой стали прорезать его сознание. Множество самых разных чувств вспыхивало в нем: сплетаясь, повторяясь, накатываясь одно на другое они с каждой секундой только усиливались и разгорались. И главенствующей среди них была невероятной силы лютая злоба, ненависть к отвратительной преступной прогнившей власти, разрушившей его жизнь. Но это была не прежняя его рассеянная и безадресная ненависть; сейчас она приобрела совершено четкие очертания, сконцентрировалась в определенных образах: Белокобыльский и Литовская в своем личностном воплощении стали для Майского олицетворением всей той жуткой мерзости, бесчеловечной низости, которая только могла родиться в болоте бесстыжего ненасытного чиновничества. Эти двое явились абсолютным сосредоточием всего самого отвратительного, безобразного, и накопленная ненависть Майского сконцентрировавшись на них, вспыхнула в его сердце с помноженной силой.
Но в то же самое время, когда лютая ненависть, полностью заняв разум, душила Майского, подсознание его тонуло в отчаянии и безысходности. Слова Белокобыльского разбили его последнюю мечту, оторвали от будущего и бросили один на один с ужасной действительностью. Тонкая шелковая струйка надежды, еще тянувшая Майского вперед, показывавшая ему направление в окружающей кромешной тьме, была безжалостно вырвана из его руки, и он, потеряв единственную опору, упал, не имея уже ничего, чтобы подняться. Покровы были сорваны, мифы развеяны, а сам Майский — раздавлен. Белокобыльский и Литовская раздавили его.
Тело же его продолжало сейчас идти и идти вперед. Он не чувствовал ног — они сами вели его куда-то; голова горела и кружилась, ладонь вспотела. Впрочем, он шел уже тише, намеренно снизив скорость, чтобы не приближаться к впередиидущим людям. Дойдя до противоположного края парка, Майский вышел на оживленную улицу. Шум транспорта, суета и толкотня прохожих навалились на него и он, вновь окунувшись в уличную сутолоку, впервые с того момента, как вышел из здания пенсионного фонда, осознанно выбрал направление своего движения.
Майский пошел домой. Идти ему предстояло минут сорок, а на автобусе вышло бы за десять, но он и не думал ехать на общественном транспорте. Ему было нестерпимо тяжело находиться в окружении людей даже на улице, не говоря уже об автобусе, и он лишь, прижавшись к самому краю тротуара, вновь ускорил свой шаг. Дойдя же до ближайшего двора, Майский свернул внутрь, да так и пошел дальше дворами и узкими улочками, сторонясь проходных и людных мест.
Через полчаса с небольшим, Майский был уже дома. Только сейчас, оказавшись в тепле и сняв верхнюю одежду, почувствовал он, как сильно промерзли его руки, ноги и в особенности голова; но поняв это, тут же и забыл. До крайности изможденный, совсем обессиленный, будто бы отработав пятнадцать часов на стройке, прошел он в зал и сходу, не переодеваясь, повалился в кресло. Майский был ошеломлен, потерян; пространство и время перестали для него существовать. Несколько часов кряду сидел он в кресле, не вставая и ничего не делая, мучимый и терзаемый тягостными раздумьями. Вдруг какая-то неотложная, срочная, важная мысль вспыхнула в его голове: он резко поднялся, сел за стол и включил компьютер. Компьютер загружался минуты три, а когда в мониторе отобразилась знакомая заставка, Майский уже совершенно не помнил, что хотел в нем найти, и вновь вернулся в кресло. Он сидел, смотря прямо перед собой потерянным взглядом; но время от времени вдруг резко судорожно, в каком-то лихорадочном поиске начинал озирать комнату, и каждый раз как-бы не найдя ничего вновь вперивался в одну точку. Так сидел он долго и все в одном положении. Незаметно начало темнеть, а когда Майский обратил на это внимание, в комнате стояли уже сплошные сумерки, которые разбавляло лишь голубоватое холодное свечение монитора. Поняв, что время позднее, он решил что-нибудь съесть и направился на кухню, но заглянув в холодильник, нашел его почти что пустым — деньги закончились у него еще несколько дней назад. Правда, сегодня перечислили очередной платеж по инвалидности, который Майский ждал, намереваясь сразу накупить еды, но совсем забыл это сделать. Теперь же банки были закрыты, и он мог снять деньги не раньше завтрашнего утра, а сейчас должен был довольствоваться тем, что осталось. Впрочем, Майского это обстоятельство нисколько не озадачило, потому что он и не собирался сейчас ничего готовить, а найдя в холодильнике лишь банку дешевых маринованных абрикосов, решил этим и поужинать. Устроившись на стуле, он открыл консервы и приступил к еде, с полным безразличием заметив, что сел за стол прямо в костюме, забыв даже снять пиджак. Нехотя, без какого-либо аппетита он съел несколько ложек, отставил от себя банку, встал, вернулся в комнату, не включая свет, разделся, погасил компьютер, расстелил кровать и лег под одеяло.
На улице наступила уже кромешная темнота. Майский лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, смотря вверх, на потолок, хотя и не мог ничего увидеть во мраке. Тяжелые мысли не отпустили его, а наоборот начали все нарастать. В установившейся ночной тишине и темноте не было сейчас никаких движений, звуков, ничего, кроме него самого и его мыслей, мыслей, составлявших для него всю реальность. Постепенно, глаза Майского привыкли к мраку, и он смог разглядеть потолок, стоявший у кровати в ногах сейф, шкаф, стену — лихорадочно пытался он зацепиться за что-нибудь, но мучительные мысли не покидали его. Как же тяготили его эти гнетущие и тревожные переживания. Как хотел он сейчас избавиться от своих мыслей, выбросить их из головы, забыть, не думать, но не в состоянии был этого сделать. Пролежав на спине с полчаса, он перевернулся на бок и уставился в рисунок на обоях. Испепеляющие его переживания не стихали. Он перевернулся на другой бок, закрыл глаза и долго лежал, не открывая их, пытаясь только сменить направление своих мыслей. Вдруг он спрятался с головой под одеяло, весь сжался, зажмурился, стиснул зубы — все было тщетно. Кажется, чем усиленней он пытался справиться с мучавшими его мыслями, тем быстрее и яростнее они вновь настигали его. Отчаяние, тревога и страх блуждали в Майском, нарастая как снежный ком, все сильнее будоража сознание. О себе, своей жизни думал он, а в голове громом снова и снова раздавались слова Белокобыльского и Литовской.
Долго лежал Майский, силясь забыться, ворочаясь из стороны в сторону, раздираемый изнутри тягостными переживаниями; но постепенно мысли его замедлялись и сон, происходивший из крайней изможденности всего организма, незаметно подкравшись, все же завладел им.
∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙∙
В ужасе проснулся Майский. Жуткий кошмар привиделся ему. Совершенно мокрый от пота, содрогаясь всем телом, он подскочил на кровати и испытал невероятное облегчение, поняв, что кошмар оказался лишь сном. Несколько раз глубоко вздохнув и чуть успокоившись, Майский попытался вновь вернуться к своему видению, но, странное дело, совершенно ничего не отложилось у него в голове. Сон, который только что смертельно напугал его, содержание которого он прекрасно помнил всего какую-то минуту назад, когда проснулся, этот же сон бесследно исчез из памяти. В одно мгновение от него не осталось ничего: ни одного персонажа или события, ни малейшего образа или звука — только ощущение рожденного им дикого необычайно реалистичного глубинного страха.
Все еще тяжело дыша, Майский повернулся к окну. Погода на улице стояла пасмурная и хмурая, но даже при этой сплошной облачности было уже совсем светло. Он снова лег в ковать и, оборотившись к стене, накрылся одеялом, вовсе не замечая, что и одеяло и простыня насквозь промокли от пота. Душа его горела прежним, испепеляющим пламенем.
Прошло полчаса, может быть час, прежде чем Майский смог подняться с кровати. Он оделся, умылся, а когда вновь вернулся в зал, то просто замер прямо посреди комнаты, медленно и безразлично озираясь по сторонам. Пробыв на одном месте минут пять, несколько раз окинув взглядом все вокруг, да так и не найдя ничего, Майский развернулся и направился на кухню; однако и здесь он лишь встал как вкопанный, не в состоянии понять, зачем вообще пришел сюда. Есть он совершенно не хотел, но, все же открыв для чего-то холодильник и увидев, что тот был совершенно пустым, вдруг вспомнил, что сегодня ему непременно нужно было купить хоть каких-то продуктов. С этой мыслью Майский вернулся в зал, неторопливо оделся, взял свою банковскую книжку и вышел из дома.
На улице все было бело и чисто. Нависшие над городом плотные облака за ночь успели полностью укрыть его свежим снегом и вместе с тем принести с собой необыкновенное тепло. Было всего градусов пять ниже нуля, безветренно и спокойно, так что еще сыпавшиеся с неба редкие снежинки мерно и безмятежно опускались на землю.
Майский обогнул дом и вышел к улице. Прежде чем идти в магазин, ему нужно было снять деньги в банке, куда он и направился сейчас; но, только ступив на тротуар и оказавшись среди прохожих, Майский совершенно потерялся, зажался. Конечности его будто онемели, спина ссутулилась, плечи и голова поникли, все мышцы напряглись, а лицо скривилось в озадаченно-измученном выражении; потупив взгляд, он сунул руки в карманы и, плотно прижав их к телу, весь съежился, как бы в стремлении сделаться совсем маленьким, незаметным.
Майского бередило и терзало мучительное ощущение собственной ничтожности; до этого выраженное в нем лишь косвенно, сейчас оно трансформировались в окончательную убежденность. Но подсознательно он находил себя не просто ничтожеством, а как пугающе точно вывел вчера Белокобыльский ничтожеством поверхностным, недалеким, эгоистичным и озлобленным, и раздавленный этой неподъемной ношей Майский вдруг почувствовал, что недостоин находиться среди людей, не имеет права даже просто появляться на улице. Страх, а следом и глубочайшее чувство вины вспыхнули в нем; никогда прежде эти, столь знакомые ему эмоции, не выражались с такой отчетливой, всеобъемлющей, всепоглощающей силой — они полностью завладели им, буквально сковав тело и разум.
Стараясь быть как можно более незаметным, Майский прижался к самому краю тротуара, то и дело чуть не сваливаясь на ходу в сугробы. Он ни на кого не смотрел, вообще почти не поднимал головы, будто не имея на это морального права; если же кто-то проходил рядом, навстречу ему, то он тут же весь зажимался, замедлял шаг, практически останавливался, боясь столкнуться или просто помешать движению идущего навстречу человека.
Майский не осознавал причины своего оцепенения, а лишь чувствовал в себе сильнейшее смятение и неуверенность. Ему казалось, что он выглядит крайне нелепо и невнятно; представлялось, что он неправильно держится, не так шагает, движется. Всеми силами он пытался взять под контроль свое тело, но от этого действия его становились только еще более топорными, а сознание вверглось в совершеннейший ступор. С огромным трудом Майский шел вперед, думая лишь о том, как бы скорее добраться до банка. Однако пройдя сосем немного, он вдруг заметил что находится возле дома родителей, и тут же направился к нему, не имея ни малейшего понятия, кого и зачем хотел там увидеть, не задумывался даже о том, ждали его или нет.
Оказавшись на лестничной площадке, Майский позвонил в дверь квартиры. Никто не открывал. Выдержав продолжительную паузу, он позвонил снова; затем еще, и еще — по-прежнему молчание. Тогда он наклонился и прислушался — в квартире была гробовая тишина. Не уловив ни единого звука, Майский отстранился и уставился на дверь. В растерянности стоял он несколько минут, не звоня больше и, в тоже время, не решаясь уйти, как вдруг неожиданная мысль озарила его: он выхватил было из кармана телефон, но вместо того, чтобы набрать какой-нибудь номер, молча вперился в него глазами. Кому звонить? Что и как говорить? — эти вопросы завертелись в его голове и, кажется, ни на один из них он не мог найти ясного ответа. Сознание Майского смешалось и он, недвижимый, лишь продолжал смотреть на телефонный аппарат. Внезапно раздался звук открывающегося замка и дверь, что находилась слева от него, отворилась. Все произошло в полнейшей тишине: этому не предшествовало никаких шагов, никакого движения, шума — дверь просто раскрылась в одно мгновение, резко и неожиданно, так что Майский с перепугу даже выронил из рук телефон.
— Здравствуй Максим, — раздался чуткий голос показавшейся из приоткрытой двери пожилой женщины — соседки Павла Федоровича и Юлии Романовны. Она была одета по-домашнему и очевидно не собиралась покидать квартиру.
ebooksa