Собрание сочинений. Том 2. Письма ко всем. Обращения к народу 1905-1908,

Оно выстрадает себе веру в бессмертие, живую и пламенную. Вера в действительную жизнь раскроет глубочайший смысл и глубочайшую правду идеи всеобщего воскресения, и всё станет тогда полно высшего непреходящего значения. А это определит и жизнь каждого человека как великий долг перед Богом и подвиг перед людьми.

Всё это с неизбежностью вытекает из бессмертия, которое с такою же неизбежностью должно быть сознано страдающим человечеством.

Я не буду касаться конкретных внешних форм, какие примет тогда государство и вообще весь мир. Это не входит в мою задачу. А эти общие принципы и создают в христианине непоколебимую веру, которую готов он исповедывать перед всем слепым, языческим и лишь по названию христианским миром, – веру во Христа, во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, в «новы небеса и новы земли», которые мы «в обетовании своем чаем, в них же правда живет»⁴²¹.

* * *

В заключение я позволю себе привести небольшую выписку из одного ненапечатанного рассказа.

Там умирающий больной, обращаясь к товарищу своему по гимназии, врачу, лечащему его, говорит: «Я утверждаю: если нет ответа на вопрос, зачем нужна наша жизнь, для человека с логикой всё пойдёт насмарку!.. Даже непосредственное чувство должно разложиться… А где же мечты-то о лучшем будущем, идеальные грёзы?.. Ведь они двигают жизнь!.. Но их приходится выбросить вон… Вот потому-то я и говорю, что ответ на этот вопрос – всё!

И я ставлю этот вопрос. Ни ты, ни кто другой не уйдёт от него. Цель моей жизни его ставить. И вы никакими телефонами и паровыми машинами от меня не отделаетесь, потому что вопрос этот ставлю не я, а жизнь, которая летит в бездну!

Скажешь: старо, не ново! Конечно. Но я убеждён, – почти прокричал Матвеев, – что до меня никто так глубоко и так мучительно не переживал этого! И я верю, что всё, что я перестрадал, поможет мне поставить перед человечеством этот вопрос в новой силе и новой правде!.. Мир содрогнётся от ужаса этой правды и… спасётся!..»

Террор и бессмертие[23]

I

Террор и бессмертие – вот два слова, которые невольно напрашиваются на сопоставление! В них есть какая-то глубокая, знаменательная связь. Перед вами встаёт во весь рост грозный, беспощадный призрак смерти, со всеми страданиями, со всей бесконечной вереницей самых мучительных вопросов, самых роковых недоумений, – встают великие тени добровольно вошедших на эшафот и безмолвно, но властно говорят об этой глубочайшей связи бессмертия и террора.

Какой религиозный смысл в геройстве этих добровольных мучеников, часто презирающих религию как самый нелепый предрассудок, считающих бессмертие за сказку?

Убивая должностное лицо, многие из них считали принципиально недопустимым обращаться в бегство. Спиридонова, ранив Луженовского, приставила револьвер к виску, чтобы покончить с собой⁴²².

Значит, не было у них надежды на собственное спасение, не было у них мысли, что они когда-нибудь увидят народ, спасённый рукою их. Зачем же, зачем они, эти атеисты, материалисты, лишали себя того, что для их сознания имеет высшее и всеопределяющее значение, – зачем они лишали себя своей собственной жизни?

Разве они, в своих головных теориях, не полагали в основу всяких человеческих действий – эгоистическое начало?⁴²³ Разве они не напрягали всех сил своих, чтобы «житейским» пошлым себялюбием – всё, мол, для себя – объяснить свои идеальные порывы? Зачем же, кому они принесли в жертву самую первую основу всякого эгоизма? Где же то я, которому они отдали, по их мнению, единственное я своё, в виде земной своей оболочки?

Вопрос поставлен ребром. На него должен быть ответ.

Но единственно удовлетворительный ответ, который сам собой напрашивается на язык, так не по нутру обычному сознанию, он так нелеп для него, так противоречит тому, что думают все, так неудобен в XX веке, обязывает к таким дальнейшим выводам, что обычное сознание, всеми силами своими отмахиваясь от прямолинейности и неизбежности этого ответа, пытается всё свалить на святую любовь к народу, весь трепетный религиозный смысл этих великих жертв пытается заглушить торжественными звуками похоронного марша.

Да, да, они пали жертвой роковой борьбы⁴²⁴, да, великая любовь к страдающему народу толкала их на преступленье – они готовы были отдать ему всё. Всё личное счастье своё, личную радость, личное благо и даже самую жизнь, но разве это ответ на поставленный вопрос? Разве непосредственное чувство не нуждается в объяснениях? Разве факт его существования не может в своих дальнейших логических следствиях с неизбежностью приводить к таким выводам, которые сознание обязано или логически же опровергнуть, или принять?

Нельзя же, в самом деле, согласиться с теми, которые хотят всё объяснить инстинктом, подсказывающим этим людям, что личное счастье зависит от общественного блага, и потому, стремясь достигнуть общего блага, люди предают себя в жертву. Вряд ли кто-нибудь поверит, что личного блага можно достигнуть лучше всего на виселице, потому что, мол, обществу после тебя жить будет лучше, значит, и тебе лучше.

Совершенно неприемлема также и другая теория более наивного и грубого эгоизма, скрывающая своё убожество под внешней неопровержимостью чисто словесного софизма. По этой теории, человек всё делает для своего наслаждения и, отдавая свою жизнь за счастье своего народа, испытывает такое наслаждение от сознания исполненного долга, получает столь высокое нравственное удовлетворение, что за один миг такого блаженства без колебания отдаёт жизнь. Решать вопрос так – значит на вопрос отвечать вопросом. В самом деле, пусть люди идут на верную смерть для того, чтобы испытать высшую радость нравственного удовлетворения и насладиться им, но, спрашивается, откуда может явиться столь сильное чувство нравственного удовлетворения, чтобы за него можно было отдавать жизнь? Если в основе всего лежит «живи для себя», откуда же может взяться какая-то моральная радость от нарушения этого правила, от сознания, что ты жертвуешь для других? Где источник тех начал, которые делают возможным самый факт радости, побеждающей смерть?

Но если со стороны, так сказать, психологической здесь не разрешается вопрос, а заменяется другим, более трудным, то со стороны логической мы приходим к полному абсурду. Наслаждение, которое наступает как результат некоторого действия, имеющего моральный смысл, есть не что иное, как следствие этого действия. В сфере психической следствие может быть в то же время и причиной при одном необходимом условии: в момент совершения какого-либо действия следствие должно предполагаться, это предположение и может быть причиной, обусловливающей собой действие, результатом которого будет предположение уже в его осуществлённом виде.