— Пряталась ведь я от тебя, как улитка, — говорила она. — Думала, скажу, когда война кончится. Боялась, вдруг у нас не любовь, а фронтовой романчик… Шуру Агапову вон изувечило, а лейтенант ее уже связистку из штаба обхаживает… Я верной любви хочу, Коля, настоящей… — Она замолкала, чертила ивовым прутиком по земле. — Больше не от тебя, от самой себя пряталась… Иной раз такое нападало, что хоть беги за десять километров, чтобы тебя увидеть. Девчата надо мной даже подсмеивались. Ты, говорят, Валька, чумовая. Влюбилась, наверное… А у меня от этого слова мороз по коже. Терпела, глупая. Ждала, когда война кончится… Сломалась теперь моя ухороночка.
Рядом стояла винтовка со снайперским прицелом, дожидалась хозяйку. Приклад с левой стороны был до блеска выглажен девичьим подбородком.
— Пойду я, Коля, — спохватилась девушка. — Пора… Километров пять отсюда топать.
Встала, натянула на голову капюшон, задернула шнурок под подбородком, привычно кинула за плечо винтовку.
— На «охоту» ведь иду, — сказала она и горько качнула головой. — После такого-то по людям стрелять. Сейчас бы по лесу брести, песни петь да с ветром разговаривать, а я вот убивать пойду. Раньше бы сказали, не поверила, что такое человек может.
— Не ходи сегодня, — попросил Николай.
— Приказ дан, — невесело ответила Валентина. — За Осовцом в одной лощинке пулемет ходу не дает. Второй день ребята без еды сидят… Поймаю я сегодня пулеметчиков на мушку, и заплачет по ним мама родная…
Разумом Николай понимал Валю, а внутри все равно билось звонкое и радостное. Оно заполняло без остатка и кружило голову… На всем свете сейчас были только двое: он и Валя.
— Валюшка моя, — шептал Николай и целовал близкие губы. — Любимая…
Проводив Валю, Николай отправился в перевязочную. Рана растревожилась, бинт намок, на гимнастерке проступило кровяное пятно.
В перевязочной пани Геновефа всплеснула руками и озабоченно затараторила на смешанном польско-русском языке, который быстро привился в деревне.
— То есть недобра русска паненка, — ворчала пани, разматывая бинт. — С ножом на поясе не мочно кохаться…
Пани снизу вверх поглядела на Орехова большими, жалостливыми, как у телушки, глазами.
Эта тридцатилетняя монашка была загнана войной в глухую деревню к родственникам. Когда неподалеку появился медсанбат, попросила у Евгении Михайловны разрешения ухаживать за ранеными. Сестер не хватало, а пани показала бумагу, удостоверяющую ее медицинские познания. Долинина согласилась.
— Паненка-жолнеж сделала пану сержанту таку шкоду, — ватные пальцы пани задержались на груди Николая. — Пану треба добры руки.
— У нее самые добрые руки, — ответил Николай. — Добрее не сыщешь…
Глаза у пани стали скучными. Пальцы проворнее принялись мотать бинт.
Выписали Николая в солнечный, с ядреным знобким воздухом октябрьский день. То ли от воздуха, то ли оттого, что в медсанбат по такому случаю пришла Валя, а Петухов и Юрка Попелышко угостили Орехова самогоном, у Николая кружилась голова.
— Счастливого тебе пути, Коля, — сказала Евгения Михайловна. — Рада буду тебя видеть, но не на операционном столе. Учти это, пожалуйста.
— Учтет, товарищ военврач, — откликнулась Валя. — Пошли, Коля… Мне по сегодняшнему случаю старшина Узелков на сутки отпуск дал. Допрос сначала снял. Я ему, как попу на исповеди, вывалила, ничего не утаила… Кряхтел старшина от моей исповеди. Думала, прикажет к сосне привязать, а он отпуск отвалил. Чудеса!
ebooksa