Последняя инстанция

Он меня не слышит.

— Проанализируй. Связи, связи! Не только по общежитию, но и заводские…

Он не слышит меня, а я — его. Но домушники на сегодня забыты. И то слава богу. Возмущение мое угасло, а легче мне не становится. Мне стало бы легче, если бы поговорил с Величко напрямик. Но это кабинет начальника отдела, а не исповедальня.

25

В десятом часу вечера, под выходной, сидели у Кручинина Мосьяков и еще один, в очках, сослуживец Мосьякова, из той же редакции — играли в карты. Загодя расчерчен был листок для преферанса, но ждали четвертого, который обещался прийти, а не пришел, и, зря прождав, упустив подходящее время, сошлись на том, что заводиться с преферансом не стоит: засидишься за полночь, решили ограничиться чем-нибудь попроще.

Вообще-то это была затея Мосьякова, с Кручининым они хотя и походя, но столковались на этот счет в новогоднюю ночь, а выбрать вечерок никак не получалось. И тот и другой были люди занятые, у каждого хватало внеурочной работы, и если в кои веки брали они в руки карты, то, пожалуй, ради компании, а не ради картежной страсти. Это не мешало обоим выставлять себя друг перед другом заядлыми картежниками, а Кручинин и перед самим собой каялся в этом грехе.

Затея была Мосьякова, и под его напором Кручинину устоять не удалось. Мосьяков видел в преферансе удобный повод для более близкого знакомства с Кручининым, а Кручинин повода никакого не видел. Он не питал к Мосьякову особого интереса, ибо для него под особым интересом всегда подразумевался интерес профессиональный. Ему было известно, что Мосьяков вхож в дом Подгородецких, но поскольку Подгородецкий перестал быть подследственной фигурой, то и фигура Мосьякова перестала занимать Кручинина. Мосьяков, напротив, питал к Кручинину особый интерес, причем интерес этот в одинаковой степени можно было бы назвать и профессиональным и личным. Третий, в очках, из редакции, составлял полную противоположность этим двоим: у него, конечно, тоже были свои интересы, но когда он садился за карты, ничего, кроме карт, для него уже не существовало. Он пришел к Кручинину не из любопытства, а только для того, чтобы поиграть в карты. Он как раз и был заядлым преферансистом, он-то и огорчился, что пулька расстроилась, но на худой конец устраивала его любая другая игра, лишь бы брать взятки и мудрить, как бы взять их побольше.

Играли, разумеется, на интерес, но по маленькой: по копейке за десять очков, а такие банальные реплики, как «трус в карты не играет», «кому карта идет, тому в любви не везет», «туз и в Африке туз», условились облагать штрафом. Поэтому, когда Мосьяков выиграл рубль, никаких комментариев не последовало. Но сам он подумал: «Это точно. Со мной даже холостякам лучше не садиться». Везло. «Сдавайте, коллега», — сказал он своему сослуживцу.

Двое играли переговариваясь; собственно, Мосьяков вынуждал к этому Кручинина, а третий, коллега, молчал, — с его точки зрения, болтать за игрой было кощунством. Страдальчески переживая эту болтовню, он тем не менее не проронил еще ни слова — зло казнил безмолвным презрением, к тому же зло это позволяло ему производить свои карточные расчеты без всяких временных ограничений.

— Игруля! — попрекнул его Мосьяков. — С чего ты под вистующего ходишь? — И похвалил квартиру Кручинина: — У тебя отличная берлога. Слушай, Борис, сдай мне ее как-нибудь на пару часов. У меня на примете — симпатичная медведица.

— Образование не разрешает, — ответил Кручинин. — Остальные мои. Считайте, сколько у кого. — И сгреб свои взятки. — Дождись лета, Вадим, выводи своих медведиц на травку.

— До лета еще дожить надо, — меланхолически заметил Мосьяков. Кстати, никого у него на примете не было, а те, что были, те уж сплыли, но был он больной человек в этом смысле: славу выдающегося сердцееда ставил даже выше своей журналистской славы.

Оба они — и Мосьяков и Кручинин — были в этот вечер угнетены, каждый по-своему, но и тот и другой не показывали этого и старались по возможности не думать об этом.

— А обстановка на Ближнем Востоке накаляется, — сказал Мосьяков, разбирая карты по мастям, бегло взглядывая на них. — Играть будем в червях, — сообщил он вскользь. — Пятиугольное здание поблизости от Вашингтона, греческое  п е н т а г о н о с,  мой вольный перевод с английского — рейхсвер, гнет свою линию. Ты помнишь, Борис, хоть один абсолютно спокойный год, если брать в мировом масштабе? — К своему коллеге он не обращался, тот погружен был в сложные расчеты. — Я не помню! Варварство психологической экспансии, кроме всего прочего! Отсюда — моральная атмосфера нашего века. Ты психологии не чужд, по крайней мере так должно быть, чертов атмосферный столб давит на психику человечества, были когда-то шальные пули, теперь в перспективе — шальные распады атома, радиоактивные осадки, в дансингах пляшут под музыку атомных реакторов, полтораста лет тому назад коронованный маньяк мог грозить соседям, нации, были пограничные столбы, сейчас любая угроза при попустительстве глобальна, живи минутой, днем, годом — философия обитающих на вулкане! Ах, вот оно что! — призадумался он, уставившись в карты. — Трефовый марьяж!

— Марьяж под защитой, — сказал Кручинин. — Не мучься — не разобьешь. Живем на одной планете, зараза проникает. Но психику, Вадим, нельзя приводить к общему знаменателю. Когда горит дом, один бежит тушить, а другой кричит караул.

— А козыри где? — удивился Мосьяков, потирая лоб. — Неужели вышли? Ну, ты, Борис, охотно верю, караул не закричишь. Насчет меня, кто Мосьякова знает, вообще такого разговора быть не может. — Он выпятил грудь, шлепнул картой по столу. — Я на ринге бывал, а там законы железные. Вопрос иной: как вырастить сыновей в нашем железном духе?

— Бескозырная игра… — задумчиво произнес Кручинин. — А я пока бездетный. Но все же воспитываем, пробуем силы при случае. Хотя труднее миссии себе не представляю.

Мосьяков потер торжествующе руки:

— Вот вам и бескозырная игра! Чуть не сотню набрал на вистах! Считайте свои, у вас мизер. А воспитание? Брось, Борис! Дай мне пацана с пеленок и убери к чертовой бабушке женщин. Бабушек в том числе. Личный мужской пример — и ни грамма дидактики. Само это слово — воспитание — исключить из словаря! Когда тебе с малых лет долдонят, что ты подлежишь воспитанию, какая у тебя реакция? Резко отрицательная! Это все равно что кормить насильно с ложечки. Тебя кормят круглые сутки по радио и ТВ; медовыми устами родителей и учителей! Дайте мне пацана, и я ему составлю рацион из черствого хлеба и горчицы. Сам буду этим питаться, чтобы видел! И вся моя жизнь — у него на виду! А матерей и бабушек водить к сыновьям и внукам на экскурсии по выходным!

Тут уж безмолвный коллега и тот не выдержал, взмолился: