Он вышел не через верность самурайского типа. Хотя тут очень интересно. Потому что мы как раз касаемся всех этих тайн. Он же в джамаате Христа был как раз самураем, кшатрием, он меч носил и этот меч вытаскивал при необходимости: он же отрубил ухо рабу Малху. Вот она – самурайская верность. И вдруг оказалось, что при определённых обстоятельствах он легко скатывается в предательство. Пётр теперь – «обычный человек», который просто живёт: «Я – не я, лошадь не моя; моя рубашка ближе к телу». Это подчёркивает, что верность и предательство находятся на одной плоскости, как ни странно. Но это маятник, исходящий из одного центра. Он потом-то выходит из своего гештальта, из парадигмы измены, не через возвращение к самурайскому пути, а он выходит через религиозную веру, потому что она трансцендентна этому дуализму, потому что она является совершенно чем-то иным.
И вот тут нужно понять следующее. И для предателей, и для самураев, и даже для «наполеонов, которые право имеют», самое страшное – это носители религиозной веры. Потому что они обладают интеллектуальной волей, которая постулирует утверждение, лежащее за пределами человеческой плоскости. Волей, которая является утверждением Неведомого как исходной точки знания. Потому что утверждение – это базовое знание («я утверждаю, что дважды два – четыре»). Но, если я утверждаю, что неведомый Бог есть абсолютная истина, – более того, Он Бог постольку, поскольку Он неведом и не проявлен, поскольку Он вообще вне круга моего опыта, круга моих аналогий! Именно поэтому Он – Бог!
Если я это утверждаю, то это колоссальный вызов и Наполеону, и трактирщику Тенардье, если вспомнить образ из «Отверженных» Гюго. Помните мерзавца, который всех продал, предал, исходя из своих шкурных потребностей? С одной стороны – Наполеон, с другой – трактирщик Тенардье. Для того и другого утверждение религиозной веры является абсолютно деструктивным фактом. И они всегда сойдутся на этом, и всегда «Наполеон» будет опираться на массовые ощущения наиболее стадного, косного, шкурного порядка, чтобы блокировать вызовы религиозной веры. Это мы видим всегда. И путь секуляризма есть не что иное, как выстраивание барьеров, защищающих социум от тех людей, которые являются носителями интеллектуальной воли и которые есть инструменты стратегии Духа, – стратегии, которая вводит принцип утверждения в колеблющуюся человеческую материю.
Лицемерие легко разлетается, как солома, при малейшем испытании. И если Левиафан социума начинает наезжать на людей, подписавшихся под определённым утверждением, то все лицемеры из них очень быстро разбегутся или начнут искать какие-то оппортунистические формы согласования между своей «декларацией веры» и наездом общества. Но только та небольшая часть избранных, как тот же Андрей Первозванный или Пётр, предпочтет умирать на аренах в лапах хищников или на косом кресте «андреевском»[72].
Мы, помните, говорили, откуда берётся боль? Боль берётся от столкновения чистого Бытия (оригинал, Великое Существо), которое отбрасывает тени, и эти тени в разных мирах, в разных стенах, на которые они ложатся, или в разных зеркалах, где появляются эти отражения, – это существа, и есть какие-то пути коммуникации, нормальной коммуникации между отражением и оригиналом. Вот этим мостом являются организованные традиции. Я не говорю «религии», я говорю именно «традиции», потому что Традиция – вне веры, традиция не является утверждением, традиция является просто каналом коммуникации между вторичным и первичным, между отражением и оригиналом. Потому что оригинал смотрит на себя в зеркало, но и отражение в зеркале смотрит на него. И это отражение внутри себя обладает какой-то долей ощущения самоприсутствия, некой теневой суверенностью (десятеричной, вторичной), но оно стремится к своему оригиналу, стремится к тому, что стоит перед зеркалом. Вот эту связь наводит pontifex maximus. Я не говорю о папе римском, я говорю о том, что значит это слово, – «наводитель мостов». То есть суперпоп, суперклерик, за спиной которого стоят «великие посвящённые», Великие Неизвестные, которые поддерживают этот канал.
Это Бытие может смотреть благожелательно на это отражение, а оно может неожиданно войти в коммуникацию с этим отражением. И тогда эта огненная буря врывается внутрь зеркальной поверхности. Мы говорили, что огонь есть единственно ощущаемая вещь, которая не подлежит описанию. Реальность – это описание. И можно менять описание. Но огонь не описывается. Просто огонь тебя уничтожает и всё. Джордано Бруно долго описывал реальность не так, как нравилось церкви: изгнание торжествующего зверя, множество обитаемых миров и так далее, – всё описывал и описывал. Потом его потащили на крест, и там уже нечего было описывать, потому что огонь вне описаний, – это уже встреча с чистым Бытием. Огонь – это не есть само Бытие, а это встреча, это то, как Бытие действует на отражение.
Так вот, я хочу сказать, что истинная вера, интеллектуальная воля, которая постулирует Неведомое как Бога (здесь очень важно: не неведомого Бога, а неведомое как Бога), абсолютно ненавистно Бытию. А поскольку социум – это всего лишь аппарат, проецирующий Бытие, проецирующий его намерения и задачи (проще говоря: «султан – тень Иблиса на земле»), то поэтому социум есть аппарат, который боролся и будет бороться с верой.
В том числе социум, который, казалось бы, основан на этой вере. Вот пришёл пророк – не важно, Моисей, Мухаммад (да благословит их Всевышний), – они основывают некие общности, джамааты, общины, следующие за ними. И социумы, возникая на базе этих джамаатов, будут бороться с верой, которая связана с утверждением, принесённым этими пророками. У них нет другого выбора. Потому что иерархизированный человеческий коллектив ненавидит это, он служит световому Существу, он служит принципу блага, который понятен, конкретен, но просто возведён в какую-то непостижимую степень превосходства, но это благо. А Неведомое – вне блага.
Сначала на первый вопрос. Видите ли, вот эти пастухи, их способности, их превосходство над овцами, их способность пасти являются для них драгоценной, сверхценной самоидентификацией. Его статус пастуха для него очень дорог, и для него «Я» – это то, что он пастух, а «не-Я» – это овцы и трава. И поскольку всё равно он становится функционалом в парадигме «Я» и «не-Я», то он будет проявлять верность, и он будет проявлять следование всей системе обязательств, которые касаются его идентичности как пастуха. Овцы не способны собраться, как известно, в банду, – они будут стадом. А пастухи понимают друг друга, и они всегда будут бандой; пастухи всегда будут вместе, и они будут понимать других пастухов, которые имеют и пасут другое стадо. И они верны себе как пастухам, верны своему статусу, верны этой группе. Это фундаментально.
Если переносить это в историю, то самураи – это промежуточный и служебный класс, они служат господам. Их верность – это верность оруженосцев рыцарям. Рыцари тоже, конечно, служащие. Не «служащие» в советском смысле – как шкрабы, школьные работники, – а те, кто несет служение.
В какой-то момент реальные господа, реальные пастухи, понимают, что наличие этих самураев становится проблематичным для сохранения их господства. Овец становится слишком много, и нужно провести разделение труда между овцами. Простая дихотомия «самурай – мужик» перестаёт работать. Мужиков надо поднять до избирателей, до людей, которые о себе понимают. И тогда оказывается, что функции воина, который центрируется на смерти, понимает свою индивидуальность как волю к смерти, как некую вертикальность, воинскую магию духа и так далее, – эти функции ни к чему. Появляются армии, которые маршируют, поворачиваются по команде, офицеры имеют лицензию (это лицензированные проходимцы, торгующие шпагой, выращенные в определённых школах), армия превращается в механизм. А личный героизм становится деструктивен и малоэффективен, потому что когда группа личных героев встречается с марширующей, поворачивающейся по команде машиной, то, как правило, такая группа героев проигрывает. Это известно даже из встречи кельтов с Цезарем. Кельты были в целом намного храбрее, чем средний римский легионер, и их было больше. Но они ничего не могли сделать с римской машиной. А эта римская «машинность» – это главное открытие Запада, с помощью которого он потом, как страшная колесница, прошёлся по всему миру и создал колониальные империи, начиная с Рима.
Что же делает такое общество, в котором больше не нужны самураи? Оно их разгоняет, оно им говорит: «Вы больше не самураи».
Идите в таксисты. Прежде всего создаётся аристократия, которая основана не на воинской доблести, а на близости к телу. Потом отнимаются феодальные лены[73] у тех, кто их добыл шпагой. Они передаются в распоряжение тех, кто их добыл курбетами, отважно жертвуя затылком. И потом вот люди, которые были героями, уходят в народ. Никогда не становясь, конечно, «народом» в полном смысле этого слова, но они становятся странными маргиналами. Это одинокие герои. Это люди, которые ждут своего часа, это некий класс или каста, которая пока не осознает своего предназначения, пока её наконец-то не соберут в будущем, как касту революционеров. Это Че Гевара, это, возможно, какие-то другие, более острые, более интересные фигуры. Но они – бывшие самураи, которые, будучи освобождёнными от социального статуса, являются этой чашей, которая ждёт принятия в себя благодати провозвестия о том, что у них есть назначение: покончить, бросить вызов этой ситуации. Это что касается самураев. Теперь, конечно, на место самураев приходит огромное количество бюрократии, которая исполняет функциональные роли в интересах хозяев, в интересах пастухов. А настоящих пастухов, я думаю, не становится больше или меньше.
Владельцы человечества, хозяева дискурса – не лидеры. Сорос, Ротшильд – не лидеры, или, скажем, королева Великобритании – она же не лидер. Более того, император Японии даже во Второй мировой войне не был лидером. Он был сакральной фигурой, но он не был лидером. Это ответ на первый вопрос.
ebooksa