Шесть дней

Ковров опустился на табуретку около газовой плиты, уткнул локти в колени, подпер кулаками подбородок и слушал, как Женя рассказывает о самочувствии Ивана. Сознание вернулось к нему, врачи считают, что у него сотрясение мозга, что ему нужен полный покой, и потому Майя с ним в палате и днем, и ночью. Конечно, ей трудно, спит она урывками, но то состояние апатии и безразличия ко всему, которое охватило при известии о несчастье с мужем, слава богу, покинуло ее. Она полна лихорадочной энергии, ею владеет одна мысль: спасти ему жизнь. Жертвует и своим покоем, и сном, и здоровьем, лишь бы поставить его на ноги.

В несчастье Майя и не смогла бы вести себя иначе, подумал Ковров, слушая Женю. Беленькая, светлолицая, немного рыхловатая и совсем, кажется, не строгая, она всегда оберегала спокойствие в семье. Нелегко ей было без бабушек растить сыновей и работать на заводе инженером цеха автоматизации. Майя терпеть не могла, когда Иван после получки выпивал с товарищами, сама она даже на вечеринках не пила спиртного, лишь чуть пригубит рюмку и опустит на стол…

Трудно было представить Ивана неподвижно лежащим на больничной койке. Память рисовала плотное, крепко сработанное лицо с вдавленной ложбинкой на широком упрямом подбородке и глубоко утопленными маленькими глазами. Всякое дело он выполнял с дотошностью. Если бы понадобилось воду в кулаке донести хоть за километр, так сжал бы пальцы — ни одной капле не просочиться.

Ковров часто заходил к Чайке посидеть вечерок, но и Коврову, стосковавшемуся по семейному уюту, иной раз становилось невтерпеж: копается Иван, копается в телевизоре, полчаса паяет один проводок, подергает, покажется, что непрочно, оторвет и заново пилит паяльником, не жалея ни канифоли, ни олова. «Дай я тебе на скорую руку прикручу, попробуем, будет ли работать… — не выдерживал Ковров, — может, и паяешь зря». Иван невозмутимо продолжал свое занятие. Майя как-то заметила: «Пусть уж лучше с телевизором…» — и не досказала. Иван глянул на нее, усмехнулся, но смолчал.

Ковров одобрял порядки, существовавшие в семье, и, если иной раз и приносил водку, перед тем, как сесть с другом за стол, уводил Майю на кухню и клялся ей, что меру будут знать и ничего плохого не произойдет. «Ох эти мне друзья…» — вздыхала Майя и покорно принималась накрывать на стол, понимая, что уж лучше дома, чем где-то на стороне.

Иван собирал рекомендации в партию. Спрашивал, почему Ковров все еще медлит. Даже своему другу Ковров не хотел говорить об истинной причине семейного разлада. А именно этот разлад и невозможность вернуться к семейному согласию останавливали его: ведь секретарь обязательно спросит, почему он не наладит семейной жизни, в чем причина? И не ответить или обмануть будет нельзя. Спросит обязательно, такие вещи в тени не оставляют. Для того чтобы как-то объяснить Ивану и Майе свою пассивность, не выдавая себя, приходилось кривить душой, ссылаться на то, что не так просто стать политически зрелым человеком.

Майя однажды вмешалась в разговор:

— Вот и пусть Ваня идет в партию, и не пугай его политикой, Алексей.

Невысокая, простоволосая, вся беленькая, похожая на девочку, она смотрела строго и удивленно.

И эти слова Майи, и ее наивный взгляд заставили Коврова, наконец, решиться и для начала попросить рекомендацию у Черненко. Тот обещал, но все почему-то тянул и вот дотянул до аварии. Видно, не давала ему покоя упорная возня Коврова с автоматикой, мешало опасение, как бы чего не случилось…

В передней раздался звонок. Женя попросила Коврова последить за молоком и отправилась в переднюю. Вошла раскрасневшаяся после быстрой ходьбы Лариса с сумкой, полной продуктов. Видимо, Женя сказала ей, кто у них, она спокойно встретила сумрачный, полный тревоги взгляд Коврова, будто между ними ничего и не произошло.

Женя взяла кастрюльку со вскипевшим и все-таки убежавшим молоком и ушла кормить малышей.

Они с Ларисой остались одни.

— Вы так внезапно скрылись, Алексей Алексеевич, — заговорила Лариса, останавливаясь посреди кухоньки перед Ковровым, — я не успела вас удержать, ничего не смогла вам сказать. Да и что я скажу? Разве я могу быть вам судьей? Сама не знаю, что делать, как жить…

Лариса стала рассказывать, как вышла замуж за друга детства, жить без него не могла. Пыталась удержать от легкой жизни, от пьянства. Узнала, что он ворует колхозное зерно и продает где-то, но и тогда не отступилась, уговаривала, молила оставить преступное занятие. Была верна ему, когда он находился после суда в заключении. И верна до сих пор…

Ковров слушал ее и все отчетливее понимал, что робкая надежда, в которой он и признаться себе боялся, рассеивается, и все те планы, о которых однажды, незадолго до аварии, они с Иваном говорили, оставшись одни в этой самой кухоньке, наивны и неосуществимы. Он рассказал тогда другу о странных отношениях с Ларисой. Ивана поразило, что Лариса, красивая и, как все знали, недоступная женщина, доверилась Коврову. Он даже решил, что Ковров скрывает правду, не дружба у них, а любовь. «Любит она тебя, — сказал Иван. — И ты ее тоже». Ковров долго сидел, упершись щеками в кулаки, с помертвевшим лицом. Тяжко вздохнув, сказал: «Кто такого полюбит? Невидный я, Ваня, совсем». «Ну… ну… ты что, Алеша?.. — Чайка ткнул его кулаком в бок. — Хватит».

«Давай подумаем, как ее вызволить, — сказал Ковров. — Жалко человека». Чайка вопрошающе посмотрел на друга и, наконец, сказал: «Вот уж никогда не думал, что с красивой и умной бабой можно так запросто… Какой разговор, давай разыщу его и набью морду… Майка попилит, попилит и успокоится». «Не пойдет», — кратко сказал Ковров. «Что тебе жалеть-то его?» «Не мне, ей жалко, понял?» После раздумья Чайка оживился: «Так давай ее умыкнем» «Это как?» — удивился Ковров. «А так: возьмем машину, приедем, заберем ее вещи, вроде как нанялись грузчиками, и отвезем ее к подруге. А то хочешь ко мне?.. Майка добрая, разрешит». На «умыкание» Ковров согласился, самое, пожалуй, простое. Одна она не решится, а если вдвоем с Иваном приехать, в самом деле прикинуться грузчиками, которым наплевать на семейные раздоры, то муж и скандалы устраивать не станет. Надо только выяснить, сама-то она согласится уйти к подруге?..

Вот теперь стало ясно: не согласится.

Лицо Ларисы поблекло, под глазами определились припухлости. Ковров вглядывался в нее и думал о том, что ей куда труднее живется, чем ему, а она полна энергии и какой-то необъяснимой веры в необходимость жить именно так, как она живет.

Лариса пошла провожать Коврова в переднюю.