— О, шевалье, эти монахи заставляют дрожать короля и самого папу!
— Прекрасно! Но что такое ваш король?.. Нечто вроде псевдомонаха с короной на голове. Что такое папа? Бывший монах в митре! Я еще могу понять, что монахи могут пугать друг друга, но нас? Фи! Впрочем, папу и даже папессу — вы, наверное, и не знаете, что была и папесса? — так вот, папу и папессу я держал в своих руках, и, клянусь вам, весили они не слишком много… Я погнушался сжать кулак, иначе бы они были раздавлены!..
— Замечательно! — воскликнул Сервантес, захлопав в ладоши. — Сейчас вы говорили совсем как Дон Кихот!
— Я не знаком с этим господином, но если он говорит так же, как и я, значит, это умный человек, черт подери!.. Если только он не сумасшедший… Как бы то ни было, будь этот Дон Кихот здесь, разумный он или безумный, он бы сказал, как и я: «Пейте, дорогой господин де Сервантес, пейте это светлое вино из моей страны, такое шипучее, такое веселое, и вы ощутите, как улетучиваются мрачные мысли, которые преследуют вас».
— Ах, шевалье, — сказал Сервантес, помрачнев, — не шутите!
И продолжал с выражением скрытого ужаса:
— Вы-то не знаете, какое кошмарное судилище представляет собой святая инквизиция… Ведь в этом скопище палачей все свято… Вы не знаете, что эта страна, столь щедро одаренная природой, страна, где жизнь еще недавно била ключом, страна, блистающая славой своих художников и ученых, которых ныне уничтожают сотнями, — эта страна сегодня медленно агонизирует в безжалостных объятиях власти, правящей с помощью страха и ужаса… да, да, ужаса тысяч несчастных, которые, теряя разум, доносят сами на себя и сами себя предают огню аутодафе[3]!.. Не дай вам Бог узнать когда-нибудь, что такое «святые дома»!.. Это камеры, всегда забитые жертвами, зловонные мешки без воздуха и света… Да знаете ли вы, наконец, что если не находится достаточно живых, чтобы утолить ненасытную жажду трибунала, алчущего человеческой крови, инквизиторы иногда выкапывают мертвецов и бросают их в костер?! И с этим-то многоголовым чудовищем вы хотите сразиться?.. Берегитесь! Вас разобьют, как я разбиваю этот кубок!
И резким движением Сервантес разбил стоящий перед ним кубок.
— Хуана! — позвал Пардальян. — Дитя мое, принесите другой кубок господину де Сервантесу.
А когда кубок был заменен и наполнен, когда Хуана удалилась, Пардальян повернулся к Сервантесу и произнес голосом, исполненным глубокого волнения:
— Дорогой друг, я очень тронут и восхищен той дружбой, какой вы изволили почтить меня — безвестного чужеземца. Познакомившись со мной получше, вы узнаете, что много раз я должен был быть разбит наголову, но в конечном счете — не знаю уж, как и почему! — всегда бывали биты как раз те, кто собирались стереть меня в порошок.
— Иными словами, несмотря на все, что я вам сказал, вы стоите на своем?
— Более чем когда-либо! — просто ответил Пардальян.
— О, блистательный Дон Кихот! — восхитился Сервантес.
— Однако, — мягко продолжал Пардальян, — ваша дружба вынуждает меня дать некоторое пояснение. Вот оно: все, что вы мне только что сказали, я уже знал и раньше. Но есть одна вещь, которую, быть может, не знаете вы, но которую знаю я: моей стране угрожают оба эти бедствия — и Филипп II, и его инквизиция… И еще я знаю совершенно точно: Франция не будет медленно удушена, подобно вашей несчастной стране.
— Почему же?
— Потому что я этого не хочу! — твердо произнес Пардальян.
— И опять вы говорите как Дон Кихот! — восторженно воскликнул Сервантес, который, слушая ответы Пардальяна, совсем потерял чувство реальности и погрузился в мир несбыточных фантазий.
— Я знаю, — продолжал не расслышавший его Пардальян, — я знаю, что рискую жизнью, но согласитесь: разве это существенно, когда речь идет о спасении миллионов человеческих жизней?!
— Мысль, достойная Дон Кихота! — восхитился Сервантес.