Но чужак даже не шевельнулся и, по-прежнему улыбаясь, смотрел на него глазами, в которых теперь читалось некоторое изумление.
Инквизитор произнес сухо и нетерпеливо:
— Уступите мне дорогу, сударь. Вы же видите — я хочу выйти.
— Так что же вы раньше не сказали? Вы хотите выйти?.. Выходите, выходите, я ничего не имею против.
Тем не менее, произнося эти слова, Пардальян не сдвинулся с места.
Инквизитор нахмурился. Улыбчивая флегматичность этого незнакомца начинала его раздражать.
Тем не менее он сдержался и глухо сказал:
— Сударь, я выполняю приказания святой матери-инквизиции, и даже для чужеземца вроде вас смертельно опасно противиться исполнению этих приказов; проявлять непочтение к представителю святой инквизиции также смертельно опасно.
— Ну, это дело другое!.. Проклятье!.. Уж я бы поостерегся противиться приказам этой святой… как там бишь ее?.. святой матери-инквизиции, да, да… И хоть я и чужеземец, я непременно выкажу вам все почтение, какое подобает агенту… вроде вас.
Он по-прежнему не двигался, и на сей раз инквизитор смертельно побледнел: было невозможно более заблуждаться относительно оскорбительного смысла слов, слетавших с этих уст.
— Чего вы в конце концов хотите? — крикнул он дрожащим от ярости голосом.
— Сейчас я вам скажу, — мягко ответил Пардальян. — Я хочу, — и он подчеркнул это слово, — я хочу, чтобы вы оставили в покое эту девушку, с которой вы так грубо обращаетесь… я хочу, чтобы вы вернули свободу этому молодому человеку, которого вы приказали предательски схватить… После чего вы сможете выйти отсюда… Я даже буду настаивать, чтобы вы сделали это как можно быстрее.
Шпион выпрямился, бросил мрачный взгляд на этого бесноватого и пробурчал:
— Берегитесь! Вы рискуете головой, сударь. Стало быть, вы отказываетесь повиноваться приказам святой матери-инквизиции?
— А вы?.. Вы отказываетесь повиноваться моим приказам? — холодно спросил Пардальян.
Инквизитор потрясенно молчал.
— Предупреждаю вас, я не слишком терпелив.
Тревожная тишина нависла над всеми зрителями этой необычайной сцены.
Неслыханный поступок Пардальяна, осмелившегося противопоставить свою волю высшей власти этой страны, мог восприниматься лишь как поступок умалишенного или же как чудо мужества и отваги. Он был способен внушить либо жалость, либо восхищение.
Посреди всеобщего смятения Пардальян один оставался неколебимо спокоен, словно он сказал и совершил нечто самое простое и самое естественное. Прервав тишину, в которой сгущалась угроза, звонкий голос вдруг зычно прокричал: