– Витя! Почему вы, люди, так поступаете? Зачем?!
Не смог я смотреть ей в глаза, отвёл взгляд из-за пожирающего изнутри ужаса и стыда за свою расу.
– Мы такие… Мы не любим воевать, но обожаем унижать и издеваться. Не все, но многие… Такова наша природа: ненавидеть тех, кто нас окружает; завидовать им, оправдывая злобой собственную никчемность; хотеть всё и сразу. Добро пожаловать в мир людей! – истерично, звонко выкрикнул я, издевательски-шутовски раскинул руки в стороны и согнулся в нелепом театральном поклоне. – Как тебе?! Нравится?!! Это наш мир! Мир, где все ненавидят всех просто так, от чистого сердца!!! Не переживай, со временем вы полностью скопируете нас, людей. Ты, наверное, не знаешь, но разум даёт не только осознание себя как личности, которой нужно больше, чем есть, спать и размножаться. Он даёт ещё и пречудесное качество: эгоизм – это когда думаешь в первую очередь только о себе. И во вторую тоже, и в третью. А на остальных становится плевать. Ты перестаёшь в них видеть разумных и начинаешь видеть еду, врагов, соперников, которых нужно подчинить или уничтожить. Так что готовься к этому! Пока вы, как раса, молоды и добры, но это ненадолго. И у вас сильные пожрут слабых! С удовольствием, с чавканьем! Просто потому, что могут это сделать!
Доберман на мою истерику ничего не ответила, лишь молча развернулась и пошла обратно. Я ещё некоторое время постоял, приходя в себя, а затем поплёлся следом.
Мне было мучительно больно за то, что сегодня увидела добрая и весёлая Зюзя. Этот шрам в её доверчивой, чистой душе останется на всю жизнь; его нельзя излечить или спрятать в глубинах памяти. Хотелось отмотать время назад и никогда, никогда не вставать на эту старую дорогу; хотелось, чтобы всё было по-прежнему – искренне и с весёлым огоньком.
А ещё я всей кожей чувствовал, что четырёхлапая подруга сейчас многое переосмысливает для себя. И боялся этих её мыслей. Даже не мыслей – выводов. Именно в моём лице она сейчас видит всех оставшихся в живых людей. И эта моя дурацкая истерика…
– Прости пожалуйста нас, Зюзя. Мы не ведаем, что творим… – сейчас, успокоившись, я говорил глухо; не своим голосом, не поднимая глаза от земли. – Если ты изменишь своё решение и вернёшься в Место или ещё куда – я пойму. Действительно пойму. И приму.
Ушастая снова не ответила. Просто шла вперёд, устало, медленно, опустив низко голову.
За спиной напоминал о себе вонью пожарищ сгоревший хутор.
– Я не злюсь на тебя. Я не злюсь на всех людей. Но я начала понимать тех, кто воевал с вами. Прости за правду. – и больше не произнесла ни слова до самой стоянки.
…Коля ждал нас на том же самом месте, крепко зажав своё ружьё в руках и готовый, похоже, ко всему. Увидев меня, он стремглав подбежал и, волнуясь, начал засыпать вопросами:
– Где вы так долго были? Что там, впереди? Что видели? Почему собака нервничала?
Анечка просто, по-детски, обрадовалась возвращению ушастой и тут же полезла играться.
Ирина пребывала, по своему обыкновению, где-то далеко от этого мира, лишь иногда возвращаясь в реальность проведать дочь.
– Пойдём в сторонку, поговорим, – предложил я Николаю. – Есть о чём.
Но, не успели мы отойди и пары десятков шагов, как нас настиг грустный голосок девочки:
– Дядя, деда… А собацька не иглает… Она лезит глусная…
Зюзя действительно не реагировала на все попытки малышки обратить на себя внимание. Просто лежала и смотрела в одну точку. Такой отстранённый взгляд действовал сильнее самых страшных ударов по голове, вот словно старым напильником по открытой ране провели в одну сторону, потом обратно…
– Анечка, – попробовал успокоить девочку я. – Она очень устала и ей надо отдохнуть.
– Я поняла, – кивнув головой, ответила девочка. – Если устала – надо полезать. Я тебе песенку спою, собацька!